Крылатый пленник

Остальные, хоть и горячо сочувствовали товарищу, всё-таки с усердием навалились на ресурсы. Бледный Вячеслав с завистью смотрел, как Терентьев уписывает маринованную рыбу. Оказывается, эта рыба была гастрономической страстью Василия.

В благодушнейшем настроении, под шелест ветра, Терентьев даже запел: «Выплывают расписные…».[122]

Но, как ни приглушённо звучала в чужом лесу эта песня, всё-таки слушатели предложили перенести художественную часть до… советской границы.

Теперь с каждым днём старались забираться больше на восток. Продукты после первого празднования свободы тщательно разделили на рационы и распределили по мешкам. Движение становилось затруднительнее. Попадалось множество каналов, речушек, ручьёв, запруд, целый лабиринт естественных и искусственных оросительных систем. Их преодолевали то вброд, то по мосточкам и доскам. На любой такой переправе могла произойти опасная встреча. Но правильная разведка делала своё дело, день шёл за днём — группа двигалась незамеченной!

Поражало обилие колючей проволоки. Здесь ведь не было ни лагерей, ни зон, ни тюрем, а проклятый штахельдрат[123] оцеплял и опутывал каждый участок земли, огораживал пригородные хозяйственные угодья, обозначал какие-то границы, оплетал огороды и сады, будто здесь все люди вели между собой кровопролитную войну. Не хватало только минных полей и осветительных ракет!

— Страна — тюрьма! — ворчал Терентьев, отдирая в темноте штаны от цепких железных шипов. — Самый богатый человек здесь — наверняка фабрикант колючей проволоки!

Кириллов вёл календарь в маленькой записной книжке. Ориентировались по карте, изготовленной ещё в Мосбурге на обложке от тафельмаргарине[124] и привезённой в Хаг за пазухой. Здесь её освежили и уточнили. Теперь она оказывала неоценимые услуги несмотря на своё несовершенство. Пользовались и самодельным компасом из кусочка бритвы, наколотым на остриё булавки. Двигались только ночью, днём спали в кустах и лесах.

На десятый день пути пересекли в ночной темноте какую-то асфальтированную дорогу, обсаженную аллеями деревьев, и очутились на широком ровном поле, открытом со всех сторон. Двинулись через это опасное пространство с величайшей осторожностью.

Тишина. Огромный горизонт, как в русской степи. И вдруг…

Отчётливый запах бензина, масла… Силуэт самолёта. Аэродром!

Перехватило дыхание. Вот она, крылатая свобода! Пробираются вперёд, к самолёту, чуть не на цыпочках, сгибаясь до земли. Где же охрана? Есть ли ещё машины? Да, есть! Вот на краю поля угадывается лесок, а правее, на фоне звёздного горизонта, рисуются ещё силуэты аэропланов. Но там слышатся и тихие голоса.

Кто-то идёт. Видимо, патруль. Он медленно удаляется. И вот четвёрка партизан уже у самолёта. Старый знакомый по воздушным встречам — транспортный Ю-52. Тяжёлая грузовая трёхмоторная машина. Почему она в стороне от других? Заправлена или нет? Может, она в ремонте и потому стоит вдалеке от взлётной дорожки? На всех трёх моторах брезентовые чехлы, стянутые ремнями. На хвосте струбцины.

О, как бешено стучат сердца! В группе три лётчика! Но никто не знает управления этим Ю-52. С чем его едят?

Вячеслав обходит машину со всех сторон, заглядывает под капоты моторов. На обтекателях моторов заметны тёмные зализы от масла — значит, самолёт недавно ещё летал…

— По-моему, машина пригодна. Надо кабину осмотреть.

Правдивцева подсадили на плечи. Он с трудом достал до двери в самолёт. Машина чертовски высока! Дверь прочно заперта. Правдивцеву протягивают нож. Поднажав, он нечаянно царапнул по металлу. Сразу же в стороне раздался окрик:

— Вер да?[125]

Соскользнув с плеч Кириллова и Терентьева, Правдивцев припал к земле. Тяжёлые шаги приближались. На фоне неба чётко обрисовались два силуэта с винтовками. Они прямо шагали к машине. Беглецы нырнули под крыло и пластунами скрылись в сторону леска. Здесь затаились в тени деревьев, и здесь-то захватил их рассвет. Лежали целый день, наблюдая за аэродромом. Ни одна машина не прилетала и не уходила, но охраны на поле было много. Ходили патрули, техники-электрики проверяли прожектора, сменялись часовые у будки. По-видимому, охрана и технический состав жили в приземистом бетонном строении на аэродроме, и перспективы захвата машины стали представляться наблюдателям всё менее реальными.

— Боюсь, что дело дрянь! — высказался Терентьев. — Ну успеем мы, допустим, забраться в кабину. Нашли бы аккумулятор, подключили бы свет, осмотрелись. Хоть десяток-то минут нужно, чтобы разобраться, что к чему? Запуска никто не знает, схему включения. И не известно, заправлен или нет, годен или стоит на ремонте. Всё зачехлено, всё на струбцинах. Сколько нужно, чтобы расчехлить? Тоже десяток минут, ну пяток, не меньше. Включили зажигание, начали прогревать моторы, один за другим. За минуту-полминуты не прогреешь. А не прогреешь — обрежешь моторы на взлёте. Оружия нет. От охраны отбиться нечем, пока моторы прогреваются. Тихонько подкрасться к охране нельзя: ровное поле. С ножом не подберёшься к ним на поле-то. А чуть шум — всех на ноги поднимем.