Крым и крымчане

«Особенно также его королевскую милость, нашего милостивого пана просим, чтобы послания сейма, универсалы, конституции, всякое дело после присяги, привилегии его королевской милости при окончании унии (речь идет о договоре меж Польшей и Литвой, превратившем их в единое государство. – А. Б.) только русскими буквами и языком написаны и посылаемы были, потому что иному языку нас отцы с детства не учили, и школы польской в Киеве нет, и когда присылают послания его королевской милости, писанные польскими буквами с примесью латинских слов, понять мы их не можем; равно и привилегия на единство земли Киевской польскими буквами написана; просим его королевскую милость, чтобы она по-русски была переписана и с государственной печатью и подписью собственноручно его королевской милости нашего милостивого пана была нам выдана» (перевод на современный русский язык мой. – А. Б.).

Действительно: и подпись Хмельницкого, и его печать, и печать Мазепы, и надпись на казацком знамени, и даже печать Запорожского Войска – все это на чистейшем русском. Слово «паланка» тоже никого не должно смущать: это всего-навсего местное словечко, обозначающее одно из воинских подразделений Сечи – нечто вроде «отдельного батальона» более позднего времени. Пикантность в том, что текст этого договора Грушевский сам приводит в своей книге. С вышеприведенной петицией он разделался просто: по своему обыкновению, везде, где встречается слово «русский», добавил в скобках «украинский» – но вот с печатями и надписями ничего не смог поделать, приводя их без всяких комментариев: объявить и это «украинским языком» означало бы попросту опозориться.

В том, что в XVIII веке большинство галичан изъяснялось не на «украинском», а на самом что ни на есть русском, Грушевский привычно усматривает «злые происки врагов». Правда, на сей раз не злых москалей, а «чортовых ляхов»: «Польская шляхта успела приобрести влияние на галицкую администрацию и, чтобы воспрепятствовать возрождению местной украинской народности (никогда не существовавшей. – А. Б.), начала уже с 90-х годов XVIII века пугать правительство призраком российской ирреденты (движение за самостоятельность, термин употреблялся применительно не только к славянским землям. – А. Б.), стараясь убедить его, что русинский язык – наречие великорусского, что русины-униаты тяготеют к православию и т. п. – песенка, которая с не ослабевающим успехом пелась затем до самого последнего времени». Униаты – последователи Брестской церковной унии 1596 года об объединении православной и католической церквей с подчинением Папе Римскому. То, что Грушевский пренебрежительно именует «песенкой», на самом деле, как мы убедимся чуть позже, – описание реального положения дел. Отчего-то на сей раз даже Грушевский сохранил в неприкосновенности слова «русины» и «русинский язык», вопреки своему обыкновению не наляпав повсюду в скобках «украинцы», «украинский». Почему он на сей раз проявил несвойственную ему терпимость к слову «русский» – тайна сия велика есть…

В другом месте Грушевский опять-таки вынужден еще более меланхолически признать: киевский митрополит Гавриил Кременецкий определяет «украинский язык» как «простонародное старинное здешнее, с польским и славянским смешанное наречие» – и не более того. И далее: «Более внимательным наблюдателям народный украинский язык представлялся интересным, но вымирающим явлением, и автор первой грамматики народного языка Павловский (1818) мотивировал свой труд чисто антикварными мотивами, называя украинский язык «ни живым, ни мертвым», «исчезающим наречием».

Должно быть, и Павловский – очередной тайный агент москалей… А если серьезно, дело всего-навсего в том, что по мере все более тесного сближения с русскими малороссы попросту понемногу избавлялись от чисто местных, диалектных словечек.