Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Перед тем как мой папа сел, я несколько раз посетил с ним пивную на Азовской улице. Пивняк представлял собой обшарпанную бетонную платформу, над которой нависала металлическая крыша. У павильона «Пиво‑Воды», как официально называлась пивная, имелась единственная внутренняя стена, она же внешняя стена магазина «Кулинария». Крышу-навес поддерживали длинные ржавые балки. В глубине этого сооружения в любую погоду — в зной, в холод, в дождь, даже в самый лютый мороз — гудело скопище мужиков. Они собирались, разумеется, когда «давали пиво». А давали его без всякого графика и без предупреждения. Поэтому праздник приходил на наши южные улицы внезапно. А внезапность и порывистость, в общем, свойственны резкоконтинентальному и субтропическому климату нашего Киммерийского полуострова.

В пивной я сидел на санках или в коляске, а папа стоял за круглым столиком, плотно заставленным кружками и банками с желтой мутью. Рядом с нами находились разные люди: кто с бородой, кто с портфелем, кто в дубленке, кто в пальтишке на рыбьем меху. Но лица всех лоснились довольными улыбками. Пиво обладало очень едким запахом, полюбившимся мне на всю жизнь.

Но вскоре папу посадили, и мы с мамой переехали в детский сад-пятидневку. Мама в качестве воспитательницы, а я — воспитанника. В детском саду мы жили с понедельника по пятницу, а на выходные возвращались на Каховку.

Маленькая детская тюрьма, пропитанная испарениями хлора, заставленная пластмассовыми крокодилами и железными тяжелыми самосвалами, навевала на всех своих заключенных грусть-тоску. В группе мне все время зверски хотелось в туалет, и по-маленькому, и по-большому. Но нас пускали «на горшок» только по расписанию и только группами. Зато кушать совсем не хотелось. Но тем не менее в группе нас заставляли жрать много и быстро. И кормили в детском саду страшной гадостью: пенками с молоком, застывшей коркой с манкой, винегретом с огромной вареной картошкой и ежиками. Ежиков, конечно, было жалко: на кухне у них выдирали иголки, а потом засовывали в печь.

Там, в садике, случались и телесные наказания с рукоприкладством. Если кто-то из детей злостно нарушал дисциплину, например, оставлял в тарелке часть винегрета или вместо того, чтобы спать, вытягивал из подушки перышки и дул на них, наблюдая за чудесным полетом, воспитательница — судья, прокурор, адвокат в одном лице — выносила ему суровый приговор. А мы этот приговор исполняли. Экзекуция начиналась так: воспитательница торжественно садилась на свой стул, наказуемый (ая) к ней покорно подходил (а) и опускал (а) колготки до колен. Затем воспиталка клала жертву животом себе на коленку, и мы все, вставшие кружком, лупили ладонями провинившегося (уюся) по голым ягодицам. В этом и заключалось воспитание чувств, самым важным из которых было чувство коллективности. Мама работала воспитательницей в другой группе. Я ее не видел совсем. Не думаю, что она занималась подобным. Мама добрая.

В итоге из детского сада я сбежал. Но не из-за условий и особенностей режима, а просто потому, что решил убежать. Настоящий побег, как действие метафизическое, не имеет объяснения. Самое лучшее оправдание побега заключается в магической фразе: «Все побежали, и я побежал».

Так и я без всякой надобности примкнул к двум мальчикам-заговорщикам, с которыми довольно быстро нашел общий язык. Мы еще толком не научились переводить свои мысли в слова, но как-то очень хорошо поняли друг друга.

Все произошло молниеносно: вроде только что ковырялись в песочнице — и вот мы уже у распахнутых ворот садика, а дальше — вонючая помойка, мусоровоз и сразу — огромная Херсонская улица! Свобода! Рай!

Мы бежали по Херсонской в сторону Керченской. Впереди два мальчика, один из которых носил очень удачную для данной ситуации фамилию — Майоров. Куда и зачем бежали? Совершенно неважно. Добеги мы до Керческой, наверное, нас раздавило бы машиной: там движение гораздо насыщеннее, чем на Херсонской. Скажем, на Одесской улице, идущей от Каховки до Нахимовского проспекта, машин тогда вообще не было. И на этой пустой Одесской улице зимними вечерами ребята играли в хоккей. А вот по Керченской, идущей от огромного Балаклавского проспекта, параллельно Севастопольскому, машины гоняли — будь здоров!

Главный парадокс нашего поступка заключался в том, что, не имея цели побега, мы все-таки двигались в определенном направлении, не думая никуда сворачивать. Значит, какой-то неведомый смысл у нашего движения все-таки был.

Наш побег пресекла толстая нянечка. Заметив нас издали, она расставила руки, похожие на батоны докторской колбасы, и мы по очереди закатились в нянечкины объятия, как шары в лузу. Надо же! Оказывается, мы неслись прямо на нее. И не заметили! Так в охапке няня нас и приволокла обратно в садик. Побег не удался. Но восторг свободы был подхвачен. Он, как вирус, поселился в моем организме, обосновавшись где-то в районе пупка, и находится там по сей день.

Большая Юшуньская