Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Мы пошли в кладовую. Я открыл свой чемодан и на самом верху (о ужас!) увидел чужой фотоаппарат. Это был видавший виды, старенький потертый ФЭД.

— Это чей фотоаппарат? — спросила, нахмурив брови, суровая и непроницаемая Лидия Ивановна.

— Не знаю, — промямлил я. И понял, что случилось нечто страшное. Как теперь докажешь, что ты не верблюд?!

А потом было открытое пионерское собрание. И наш председатель совета отряда, мой товарищ Володька Черепанов, говорил обо мне жутковатые слова («как ты мог, Евгений, разве так ведут себя советские люди, мы не ожидали…») и даже поставил вопрос на голосование: «Быть Евгению в пионерах или не быть?»

Я стоял посередине класса и, точно главный герой фильма «Всадник без головы», молчал. Уже тогда, в детстве, я понимал, что спорить с толпой, даже если ты прав, бесполезно. Тебя все равно не услышат и не поймут. И уже тогда я понимал, что молчание — весьма сильное оружие, оно обескураживает оппонентов. А вдруг он и в самом деле не виноват? Ведь если не оправдывается, то, может быть, правда на его стороне?

Короче, я стоял и молчал. А на меня смотрели десятки глаз моих товарищей и — глаза моей прекрасной возлюбленной Лены.

Именно Лена встала и сказала:

— Володя, ребята, я никогда не поверю, что Женя мог что-то украсть. Это невозможно. Я знаю его, наверное, лучше других.

— Сидорчук, мы все знаем, знаем, — одернула Лену Лидия Ивановна. — Всем известно о ваших отношениях с Евгением.

Лена вспыхнула и села на место.

Володька Черепанов, опасливо глядя на Лидию Ивановну, поставил вопрос на голосование:

— Кто за исключение Евгения из пионеров?

И тут произошло нечто неожиданное, чему я поражаюсь до сих пор.

За мое исключение не проголосовал никто. В самом деле — никто! И даже Володька Черепанов только воздержался.

А потом встал поникший Сережа Смирнов и признался, что это он сам подстроил кражу, мол, хотел мне отомстить. И разрыдался.

Лидия Ивановна увела его в палату…

Как потом рассказал мне сам Сережа, он был с детских лет влюблен в Леночку Сидорчук и не мог видеть, как между ней и мной развивается любовь.

Я, разумеется, простил Сережу.

А класс на него рассердился, ему объявили бойкот. И ему пришлось вернуться домой, в Киев. За ним приехали родители.

А вскоре закончился и учебный год, мы все разъехались по домам, навсегда сохранив нежную память о Крыме.

…Мы, крымские одноклассники, до сих пор переписываемся. Сережа Смирнов, кстати, женился на Леночке Сидорчук, у них сейчас трое детей и пятеро внуков.

Андрей Явный

Крым

Эта идея пришла нам в голову на улице Армянской, в городе Львове. Старое здание слева, с облупившейся, облетевшей штукатуркой и проступающими, как ребра, рядами кирпичей отбрасывало тень на наш уютный плетеный ротанговый столик, на котором теплилась только что принесенная джезва с самым лучшим в мире кофе.

Ее звали Марина.

Почему мы решили поехать в Крым в том далеком одна тысяча девятьсот девяносто девятом году, уже не помнит никто. И сейчас, когда я смотрю на ее окровавленное тело, я вспоминаю ее смех и не понимаю, почему так долго не едет «неотложка».

Она смеялась как-то по-особенному. Ее миндалевидные глаза превращались в две загадочные, блестящие щелочки. Снежно-белые зубы ослепляли тебя; правой рукой она небрежно прикрывала глаза, тем самым сообщая собеседнику, что ей неловко от собственного смеха.

Сейчас глаза ее были закрыты. Я стоял на коленях и держал ее голову. Камни были крупные и сильно давили на коленную чашечку правой ноги.

Санитар подошел сзади. Его гулкий, строгий голос возвратил меня в ужасную реальность.

— Вы «неотложку» вызывали? — спросил он, словно не видя ее тело, безжизненное и безучастное.

Я посмотрел на него, ничего не ответив.

За левым плечом санитара я увидел фельдшера с коричневым чемоданчиком, раненым красным крестом, в правой руке. Фельдшер приближался, прыгая с камня на камень, и его глаза были широко раскрыты и сосредоточенны.

— Вы родственник? — спросил он равнодушным голосом.

Я задумался. Мы точно были родными людьми, но не были родственниками, и я ответил:

— Нет.

Он обошел санитара слева, немного оттолкнув его плечом, присел на корточки, поставил перед собой чемоданчик, раскрыл, заглянул в него, как заглядывают женщины в ридикюль в поисках вчерашнего дня, ничего не нашел, стоящего внимания, и вставил в уши висящий до того на шее фонендоскоп. Приближаясь к ее телу, он спокойно сказал мне:

— Отойдите.

Я отошел.

День был жаркий, море било волнами о прибрежные камни. Крымские пейзажи, они всегда похожи на другую реальность. Ты стоишь в Феодосии и смотришь на валуны, разбросанные по береговой линии, и вдруг понимаешь: это кто-то играл камнями, он просто разбросал их вот в таком порядке, — кто-то большой и сильный, кто-то не отсюда.

Сейчас, отходя от фельдшера, санитара и Марины, я пытался вспомнить причину нашей ссоры. Зачем я так сильно толкнул ее там, на горе?! Почему она не удержалась на ногах и, взмахнув в воздухе руками, как только что покинувшая куколку бабочка, сорвалась с обрыва?! В памяти ничего не возникало, кроме фразы: «Иди и умри!»