Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Выпивали регулярно: за полтора месяца работы на раскопках без алкоголя прошло дня три-четыре. Это, конечно, был своего рода юношеский «отрыв», но вообще в 90‑е пили много и постоянно; был в этом и протест, своеобразная форма юродства, была просто дурь — сорванная с привычной резьбы жизнь, колесом катящаяся по неведомым подворотням. Для «творческой молодежи» главным было не соответствовать стереотипам «успешности», чем абсурднее, тем прикольнее, процветал дендизм. Темы денег, карьеры были табуированы, полагалось говорить об искусстве, России, философии и любви, в отношениях с девушками смешивались гротескно высокие чувства и цинизм, куртуазные маньеристы стали героями эпохи. Потом пошли наркотики, криминал, начали погибать знакомые. Моего друга детства Женьку выкинули из окна (до сих пор непонятно почему); подругу моей девушки ее парень-наркоман повесил на телефонном шнуре; мою одноклассницу и ее мужа убили за махинации с недвижимостью, а Руслан, высокий красивый парень, выжил после передозировки и рассказывал мне, что попал в ад: «там красное небо, земля как конфорка, все горит, я бегу, тут начинается дождь, я думал, будет лучше, а это горящий целлофан».

Может, не стоит сгущать краски, но 90‑е запомнились как время, где перегородка между жизнью и смертью истончилась. Мы привыкли видеть трупы на улицах, перестали удивляться новостям с «тысячами погибших», нас приучили к смерти — не той, которую можно превозмочь, не победе над ней, а к тупому умиранию, издыханию, когда все вокруг даже не «пожирается вечности жерлом», как у Державина, а затягивается в сточную яму. Убрать с глаз долой, побыстрее — как замерзшего старика-бомжа, который умер в переходе на Пушкинской, его лицо сливалось с белым кафелем облицовки, он был совсем неуместен в этом торговом ряду. А через несколько лет там рванула взрывчатка, и счет тел пошел на десятки. Тогда мы жили бесшабашно — молодость, ничего не поделаешь; сейчас я вспоминаю об этом по-другому, тут кстати будет строчка Луи Фердинанда Селина из романа «Ригодон»: «Грусти, как, впрочем, и всему остальному, обучаешься вместе с жизнью, это лишь вопрос времени…»

…Альбом Саши Непомнящего «Экстремизм» я впервые услышал именно в этой экспедиции, в Заозерном, мне дал его послушать Леша, наш бригадир-старшекурсник, который меня туда и пригласил — я учился в Литературном институте, перешел на четвертый курс. (С Лешей мы были знакомы по «правой» тусовке в Москве, которая крутилась рядом и внутри Фронта национал-революционного действия.) Это был первый альбом Непомнящего, который я услышал, он произвел на меня ошеломляющее впечатление. Сейчас мне больше нравятся «Хлеб земной» и «Поражение», я очень люблю удивительно светлый Сашин интернет-дневник последнего года его жизни. «Экстремизм» уже не совсем мой, хотя некоторые песни слушаются так же пронзительно. Этот альбом для меня навсегда останется связанным с морем, греческим городищем, лиманами и дюнами — местом, которое запомнилось как «самое красивое и печальное на свете», словно уголок пустыни на последней странице «Маленького принца». Я вспоминаю, как сидел на песчаном холме за раскопками, слушал с Лешей (каждому по наушнику) кассету Непомнящего; и мне представлялись дороги с птицами на проводах, Китеж и Килиманджаро — тот эпизод в рассказе Хемингуэя, где выясняется, что самолет не летит в Арушу, а впереди темнеют горы. И мы — все мы — уже понимаем, куда держим путь.

«По своей земле»

Когда ты идешь по своей земле,

Кто имеет право бить тебя по лицу?

А. Непомнящий. «Экстремизм»

Нельзя сказать, что эта драка возникла совсем на пустом месте: повод все-таки был. Мы с нашей бригадой и примкнувшими девушками-студентками (которые на раскопке чистили черепки амфор) пошли пить водку на берег моря. Было холодно, купаться не хотелось, мы быстро опьянели и пошли брать еще с Олегом, симпатичным кудрявым первокурсником (он говорил, что по происхождению кубанский казак), и Лешей в палатку на центральную улицу. По пути распевали песню группы «Лицей», то есть валяли дурака — двое изображали гитары и пели «пам-пабабам», а я тянул: «Свет твоего окна для меня погас, стало вдруг темно…» Вернулись, спели, покричали «Слава России!» еще что-то радикальное. Некоторые промолчали, но никто не обижался. Олег предложил скандировать «Хайль блиттер!», то есть «Слава поллитру!» — так немецкие бюргеры с иронией переделывали нацистское приветствие. Уже было очень поздно, море казалось свинцовым, волны широкой полосой накатывались на берег.