Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

— Всем спасибо за труды, — членораздельно выговорил Сергей Ефремович. — Нам достаточно воды, — еще четче произнес он, выразительно глядя на Уща.

Все внимательно смотрели на сцену. Через минуту, в течение которой тишину подчеркивал плеск бьющих о покрытие струй, начальник лагеря гаркнул в зазвеневший от неожиданности микрофон:

— ВСЕМ СПАСИБО ЗА ТРУДЫ!

Помолчал, с несколько подмороженной улыбкой повернувшись к зрителям, которые уже начинали понимать, в чем дело. А отдельные, знавшие сценарий, согнулись пополам. Потом неуверенно добавил:

— Нам достаточно… Э‑э… э… воды…

В это мгновение первые ряды зрителей что-то почуяли. Они зашелестели, зашевелились, как море при ветре, но было, разумеется, поздно.

— НАМ!!! ДОС-ТА-ТО-ЧНО!!!! ВОДЫ!!!!! — орал начальник лагеря.

Только его уже не слышали. Народ, инстинктивно отхлынувший было от площадки, замер на секунду и… рванул обратно! С ругательствами, хохотом, восторженными взвизгами, хлюпая босыми ногами по теплым лужам, прыгала изнывшая от жары шальная толпа. Угрюмые людоеды из племени «эллингов» мешались с нарядными гостями из лагеря МАИ, а чумазые кудрявые «амазонки» — с артековцами в одинаковых красных пилотках. Из динамиков грохотала Пугачиха: «Ты! Пришел такой нену-ужный! Ты! Пришел такой незва-а‑аный…», рвал голос Вирченко, визжали и вопили тысячи полторы беснующихся людей… А над всем этим раздавался упоенно-повелительный рык главного сегодняшнего Дикаря:

— Ущь или не Ушь??!!! Ущщь иль не Ущщщь???!!!!! УЩЬ ИЛЬ НЕ УЩЬ???!!!!!

— УУУУУУЩЩЩЩЩЬ!!!!! — надсаживались благодарные язычники.

Взмывали в воздух шлепки, майки, сорванные с голов панамы и миниатюрные девушки. Черное море безмятежно плескалось рядом, ожидая своей очереди, готовое принять в себя доброе первобытное безумие. В небе над спортплощадкой счастливым знамением подрагивала яркая двойная радуга…

Дальше по сценарию (нам потом рассказала Кула) предстояло еще как минимум полчаса отрепетированного действа, феерический финал и всякое такое, но… что такое сценарий по сравнению с тем, что творилось тогда?! Гоа отдыхает.

Да, это были настоящие «Дикари»! Шальные пляски с трансом и вскриками мистического восторга — без сценария, без разрешения, без удержу… Я скакала, обнявшись с девчонками и с теми, кто попадался под руку, смутно осознавая заблокированным разумом, что этот самый счастливый момент в моей жизни — из тех моментов, ради которых вообще-то живут, и пишут книги, и…

И вдруг он перестал прыгать. Помолчал немного, вытирая лицо банданой, а потом удивился, отчего-то шепотом:

— Мам… а ты… краси-и‑ивая…

— Зеленый цвет идет только по-настоящему красивым женщинам, — сообщила я.

Вот красотка, что и говорить: нос к тому времени сгорел у меня окончательно и бесповоротно. То есть сначала он был неприлично розовым, затем болезненно малиновым и слегка вроде бы припухшим. Несколько дней назад на нем образовалась толстая глянцевито-блестящая, словно слюдяная корка. И это было еще ничего. А позавчера корка потрескалась, покрыв мой нос узором, напоминающим саванну после засухи из «Клуба кинопутешествий». Так вот теперь эти желтоватого цвета кусочки кожи, похожие на струпья, уже отваливались, оставляя под собой первоначально розовые пятна. «Настенька, у тебя нос в ошметках!» — сказала Викса, когда это увидела. Хорошо, что он смотрел в основном на мою грудь. Вот что значит зеленая футболка!

— У‑у‑у‑щщщщььь иль не У‑ущ-щ‑щ‑щь???!!!

Совсем уже дико заревел вошедший в транс шаман, обдав нас очередной порцией хлестких холодных струй.

…И мы прыгали уже вдвоем. Я повисла на его плечах, он пытался подкинуть меня в воздух. У нас плохо выходило, потому что его шатало, но это было неважно. Важно, что он был, как я, мокрый и теплый. Потом, когда все это закончилось, то есть закончилась вода, которую все же додумались перекрыть, мы сидели вдвоем на ржавых трубах напротив Центрального пирса.

У него была иссиня-шоколадная кожа, плотная и гладкая, как на моей фирменной испанской сумке. Твердые фиолетовые губы. Фиолетово‑черные глаза с густыми ресницами, породистый нос и подбородок майя. Голоса не было вовсе. Он не хрипел даже — он сипел. Звук, который ему удавалось извлечь из себя, был подобием громкого шепота, аранжированного страшным булькающим то ли свистом, то ли шипением. Еще у него были красивейшие в мире руки со светлыми, как у негра, ногтями.

— Ух ты…

Одну руку он протянул к моему лицу. И просипел «Ух ты…» так мучительно, что невольно резануло глаза слезами. Будто это у меня, а не у него то ли сорвано, то ли сожжено напрочь горло.

— Ух ты… А у тебя… даже… веснушки…

Вот ведь. Как разглядел-то их за слоем ошметок?!

— Тебя зовут Кашос? — я решила все же уточнить.

— Меня зовут Оцеола! — просвистел он, подняв руку в приветственном индейском жесте. — Оцеола Ястребиный Палец!

— О‑о…

— А тебя как зовут, женщина?

— А меня — Настя, — сказала я.

И замерла, предчувствуя… Нет! Неужели он сейчас это скажет?! НЕТ. Только не это. Не может он этого сказать. Индеец не может знать этой дурацкой песни, ни за что…