Ксю. Потустороння история

И вот я дышала в ее грудь, мне сразу же стало тепло и влажно, и подумала, что давно перестала воспринимать ее мамой. Даже называть ее так было странновато. Она и выглядит ненамного старше меня, и говорит вполне молодежно, и походка девичья, и жесты. С четырнадцати лет я смотрела на нее, как на старшую подругу, сестру. Известие о том, что я не родная дочь, почти ничего не изменило. И вот опять – мама. Как в раннем детстве. Как у всех. Сейчас подниму голову и увижу седую старушку, всю в слезах. Матушку.

Я услышала звуки. Мама и впрямь плакала.

Я высвободилась, посмотрела на нее. Она плакала и гладила ладонями мое лицо.

– Вот так, – вздыхала и всхлипывала, – вот так, Ксю, такие вот дела. Все еще хуже, чем кажется. Не фатально, но… Ты должна знать. Папа тяжело болеет. Пока еще не очень проявилось, но с каждым днем… Понимаешь? И тюрьма его может убить. Понимаешь?

Она отпустила меня, прижала руки к лицу и закашлялась странными звуками:

– И-хы, хы, хы, хы-ы-ы! И-хы, хы, хы, хы, хы–ы-ы!

Она рыдала.

Рыдала по-бабьи, я слышала что-то похожее однажды, когда мы выезжали из ворот поселка и пропускали похоронную процессию с той стороны. Гроб несли к автобусу, стоящему на дороге, шестеро мужчин в униформе ритуальной службы несли его, а за ним тянулись несколько женщин и детей, вот одна женщин именно так и рыдала.

Мне было жаль маму, мне стало страшно, я почувствовала, как мурашки пошли по всему телу, это и есть то, о чем говорят – продрало морозом. Меня жутко продрало, даже сердце стукнуло невпопад, а потом застучало вдвое быстрее.

Папа болен. А кто сочинил ему жуткую болезнь? Я сочинила. Получается – накаркала, напророчила, предрекла, предсказала? И мама это наверняка помнит, и папа помнит, кто же я теперь в их глазах? Приемная дочь, наславшая своим пророчеством порчу?

Мне было очень плохо, я в одну минуту возненавидела себя, дуру, но еще больше возненавидела тех, кто может убить папу. Не прощу. Никому не прощу. В первую очередь Сулягину.

Тут же в воображении возникла странная картинка: Красная площадь у собора Василия Блаженного, лобное место, на лобном месте в боярском кафтане, весь растерзанный и битый, с лицом, покрытым грязью и запекшейся кровью, стоит Сулягин и взывает о милости. Палач стоит рядом с огромным топором в руках. Плаха готова. «Пощади, великий государь!» – кричит он царю, который похож то ли на Ивана Грозного, то ли на Петра Первого, я плохо различаю из-за пелены гнева, застлавшей глаза. «Не меня проси о пощаде, а боярыню, которую обездолил!» – отвечает царь. «Прости, матушка! Прости, доченька! Прости, краса-девица!» – вопит Сулягин. «Никогда!» – отвечаю я. И палач куда-то исчезает, рядом с Сулягиным стою я, его валят на плаху, я вижу его шею, морщинистую, красную, при этом воротник кафтана куда-то делся, вместо него воротничок белой рубашки, сразу видно качество – небось от Prada, они все носят от Prada, впрочем, и папа мой носил такие, но его нет, а ты, гад, пока жив. Хорошо, что рубашка белая, тем заметнее будет кровь. И я взмахиваю топором…

Михаил Жанович остался наблюдать за процессом, а мы, почти насильно накормленные Лидой, поехали в Москву.

В той квартире, что у храма Христа Спасителя, тоже был обыск. И в той, что в Москва-Сити, продолжали что-то искать, обстукивали стены и вскрывали полы. Мы поехали в ту, которая возле моей бывшей школы. Она небольшая, сто двадцать метров, поэтому обыск уже закончился. Но был такой разгром, что не хотелось оставаться.

– Хоть на Селигер отправляйся, – сказала мама.

– Лучше в гостиницу.

Маме эта идея понравилась. Гостиница – что-то чужое, не напоминающее о прежней жизни.

И мы поехали обратно в Москва-Сити, по пути забронировав двухкомнатный номер в одном из тамошних отелей.

Мама ехала очень быстро. И оформлялась в гостинице нетерпеливо, и в номере наскоро приняла душ, пожелала мне спокойной ночи и сразу же пошла спать. Я ее понимала. Я тоже хотела поскорее остаться одна, лечь и подумать. Тоже приняла душ, легла, даже не глянув в окно, за которым мерцали тысячи огоньков – не хотела, чтобы этот вид отвлек меня от моего настроя. Настрой был: все решить и спланировать.

Не получилось, заснула сразу же.

7.

Следующие две недели были сплошной суетой и мельканием лиц.

Вот сидит передо мной молодой человек, то есть я сижу перед молодым человеком, поскольку нахожусь у него в кабинете. Название человека – Игорь Колотушкин. Есть люди, которых не надо описывать, фамилия говорит за них. Колотушкин – и все ясно. Он Колотушкин. Он такой Колотушкин! Он полный Колотушкин.

Колотушкин имитирует бесстрастность и беспристрастность, он открывает толстую папку, там кипа листов. Берет ручку и первый лист. Примеривается ручкой к листу, как игрок в дартс к мишени. Готовится записать. Задает вопрос.

– Колье желтого металла, вес сто двадцать четыре грамма, вставки, похожие на драгоценные камни, точный состав и стоимость уточняются – принадлежность?

– Что принадлежность? – спрашиваю я.

– Чье это колье?

– Послушайте, господин Колотушкин!