Ксю. Потустороння история

– Смотря как рассказать! – поднял палец Алик. – Я могу в одной песне, в четырех куплетах отразить биографию любого исторического деятеля. Метафорами. А можно одну минуту расписать как «Войну и мир».

– Абсолютно! – с удовольствием подхватил Коля отвлеченную тему, но Суров это понял и осадил его:

– Вот ты и хочешь теперь расписать все по-своему, в свою пользу. Ничего, Камкин придет, мы его напрямую спросим.

– А он придет? – с тревогой спросила Бояринова-мать.

– Не знаю, – сказала Оля. – Может быть.

– Своеобразный человек! Отлично! – жуя, сказал Бояринов-отец.

«Отлично» относилось не к Камкину, а к голубцу, который Бояринов-отец попробовал. Наташа, довольная похвалой, улыбнулась. Паша, вернувшийся из кухни, стоял у косяка, застыв, уставившись на ползущую надпись часов. Он был похож на упитанного кота, который, заметив что-то движущееся, может долго не сводить глаз с объекта, погружаясь в нечувствительную прострацию. У нас был котик, родители завели его для воспитания во мне эмпатии, но быстро выяснилось, что у меня аллергия. Котик исчез, я рыдала. Привели собачку-корги, не купив ее, для пробы – вдруг у меня и на собак аллергия? Да, и на собак оказалась аллергия, я рыдала еще горше. И всегда любила рассматривать фотографии котиков и собачек, всякие ролики про них. Заметила, что кошки и собаки отличаются способом смотрения на мир. Кошки наблюдают, застывая, потому что их способ охоты – выжидать, быть в засаде, стеречь. А если идти и выслеживать, то очень медленно, постоянно замирая. А собаки, как и волки, они ищут и рыщут, они крутят головой во все стороны, вглядываются. Вот почему собачий взгляд кажется таким умным – он более внимательный и вопросительный.

– Да, Камкин своеобразный! – раздраженно сказал Суров. – Сейчас таких нет!

– Как нет? Он-то есть! – засмеялся Бояринов-отец. – И хватит, Виталь Геннадич, про других кого-то разговаривать, у нас тут именинница есть.

Он встал, держа в руке стакан с соком. По уверенной улыбке было понятно, что он опытный тостер, да нет, я знаю, как правильно, захотелось пошутить, неудачно. Опытный тамада, толкатель речей, спикер. Скорее всего, у него есть домашняя заготовка, сейчас он всех ею угостит, все воздадут должное его обаянию и остроумию.

Но он не успел ничего сказать. Суров тоже встал и, опираясь руками о стол, клонясь в сторону Бояринова-отца, закричал:

– Не вам мне указывать, Игорь, е, Николаевич, о чем мне разговаривать, а о чем не разговаривать! Что за манера – сразу свои порядки устанавливать? Командуйте своими работничками, которые вам прибавочную стоимость приносят и от вас хамство терпят, видел я, как вы с ними общаетесь! Для вас люди – быдло!

– Пап, ты офигел! Напился? А ну, сядь! – закричала Наташа.

– Ничего, ничего, пусть выговорится! – вдруг сказала Бояринова-мать, высасывая мякоть из помидорчика и причмокивая, одобряя этим вкус помидорчика и себя, потому что сама солила, сама банки крутила, заботилась.

И ведь не хотела она скандала, но подлила масла в огонь – почему? Потому что надоело ей притворяться, имитировать уважение по отношению к людям, которых глубоко не уважала. Ведь это к чему приводит? К тому, что приходится общаться семьями, ходить друг к другу на дни рождения и другие праздники, тратить время. Зачем ей этот Суров, хилый и вздорный старик? Зачем Оля, больная женщина? – Бояринова-мать, как многие здоровые, но мнительные люди, всегда опасалась слишком близко общаться с больными, будто боясь заразы, даже если они совсем не заразные. Мало ли, вон по телевизору сказали, что психическое состояние на расстоянии запросто передается, не заметишь, как сам психом станешь!

– Спасибо, Татьяна Николаевна! Разрешили! – поклонился Суров.

Паша расценил это как покушение на оскорбление матери и решил предъявить свое веское мужское слово – слово верного сына и наследника.

– В самом деле, ты сядь и успокойся, – сказал он. – Тут нормальные люди общаться пришли, а не…

– Жене приказывай! – оборвал его Суров. – Я поражаюсь, какие все самодовольные тут! Каждый себя считает вправе указывать, кому что делать!

– Никто не считает, Суров, ты чего? – примиренчески сказала Нина. – Мы тебя все любим и ценим!

– Молчала бы! – огрызнулся Суров. – Ты даже не понимаешь, что то, что ты говоришь, еще хуже хамства! Ты же намекаешь, что любить и ценить не за что, а вы стараетесь, делаете вид, притворяетесь!

– О, понес! – растерялась Нина.

– А он всегда так, – объяснила Люся. – Он повод ищет, чтобы обидеться. У меня папа такой перед смертью стал, старики все обидчивые. Сразу оговариваюсь, Суров, что это не намек, а мое честное к тебе отношение. Не люблю я тебя.

– Благодарю за правду! – Суров вытянул руку, указывая на Люсю (как памятник Дзержинскому на привокзальной площади). – Если бы все такими были, все было бы проще! Да, Оля? Ведь мы тебя мучаем, тебе давно хочется всех выгнать! Я прав? Я прав?

– Прав, конечно, – сказала Оля. – Но социальный протокол, так положено, так принято. Терплю.

Повисла пауза, во время которой каждый думал, как ему поступить. И тут спасительно зазвенел телефон Коли. Он достал трубку.