Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира

Золотоискательницы, «девушки, живущие от себя», женщины-путешественницы, предпринимательницы, просто искательницы приключений – все они принадлежали к племени колонизаторов, все, так или иначе, обладали хоть каким-то выбором. Самыми несчастными и беспомощными из женщин империи стали, разумеется, те, кого колонизировали – кто, просто родившись в определенной стране, в силу этого подпадал под власть белых мужчин, в дополнение к мужчинам-соплеменникам. Ибо, как напоминают нам «девушки из салунов», вместе с прочими невидимыми цепями колонизаторы экспортировали из родной страны старинное разделение женщин на мадонн и шлюх – и навязывали новым мирам ценности и ограничения старого мира. А ведь эти «девственные земли» (какая характерная метафора!) вовсе не лежали, раскинувшись, в сладком ожидании великого белого мужчины, чья мощь пробудит их от векового сна. Во всех уже были свои общественные и политические системы, и в большинстве из них женщины подчинялись мужчинам. Но колонизация, с ее неизбежным и жестким столкновением интересов, выстраивала новую пирамиду власти, новую иерархию, в которой превосходство белых смешивалось с уже существующим владычеством мужчин, сексизм скрещивался с расизмом, и туземные женщины оказывались в самом низу пирамиды – самыми угнетенными и презираемыми.

Порой статус аборигенки чудовищно падал даже в глазах ее соплеменников. Один миссионер на Новых Гебридах, доктор Кодрингтон, рассказывал, как женщина случайно увидела, как юноша, только что прошедший инициацию, совершает очистительное омовение. Она немедленно бросилась в школу миссии каяться в своем «грехе»; но мужчины из племени побежали за ней следом, и она покорилась им, сдалась и безропотно позволила закопать себя живьем.

Подобное презрение к ценности жизни женщины наблюдалось почти на всех территориях империи – и, несомненно, было серьезным препятствием к тому, чтобы белые «господа» заинтересовались «низшими расами», начали им симпатизировать или понимать. Сами они также не видели в женщине полноценного человека, но у них это принимало противоположную форму экзальтированного почитания «прекрасных дам». И искатели приключений, закаленные в боях и странствиях, и юные, вчера из родной Британии, колониальные администраторы – все видели в мужчинах-туземцах безнадежных, неисправимых дикарей, и это убеждение лишь подкрепляли такие сцены, как жертвоприношение в 1838 году девушки-подростка.

…раскрашенную наполовину красной, наполовину черной краской, ее привязали к своего рода лестнице, поджарили на медленном огне, а затем расстреляли из луков. Главный жрец вырвал у нее сердце и съел; остальное тело разрезали на мелкие кусочки и отнесли в корзинах на соседнее поле. Там из тела выдавили кровь и полили ею посевы, чтобы лучше росли. Плоть, растертую в кашицу, растерли по клубням, бобам и семенам, чтобы увеличить их плодоносность[323].

Быть может, англосаксонские мужчины не одобряли, когда девушек жарят живьем – особенно если девушки хороши собой и их можно было бы использовать как-нибудь иначе; но во всех прочих отношениях поведение имперских мужчин с туземками подтверждало, что эти женщины, уже подвластные собственным мужчинам, теперь колонизованы вдвойне. Центральной метафорой империи стала «девственная земля», ждущая своего насильника – неудивительно, что всех женщин на этой земле завоеватели считали по праву своими. В каждой стране солдат, купцов и чиновников ждало множество потенциальных наложниц; и такова была уверенность в превосходстве белого человека, что колонизаторы не сомневались – они оказывают этим женщинам высокую честь, и те должны радоваться, что до них снизошли.

Однако женщины, на долю которых выпадала эта «привилегия», на деле нередко сталкивались с худшим из обоих миров. Первым и архетипическим примером стала судьба Малинче, «мексиканской Евы», ацтекской аристократки, которую преподнесли в дар Кортесу с целью умиротворить завоевателя, вторгшегося в Мексику в 1519 году. Она стала для него не только любовницей, но и переводчицей, и советницей; считается, что именно благодаря ей политика Кортеса в отношении ее страны и народа оставалась довольно умеренной. Однако современники звали ее «Ла Вендида» – «та, что продается», или попросту «Ла Чинкада» – «та, которую трахают»[324].