Кто они такие

У него одна койка с тонким матрасом и стеганым одеялом, и он достает из-под нее спальный мешок, раскатывает на полу и говорит, можешь спать на кровати, брат, и я говорю, порядок, братан. Я сажусь на кровать и принимаюсь забивать косяк травой, которая мне перепала, а Готти включает стерео и ставит микс Дяди Убивца. Он сидит на спальном мешке и открывает пакет, найденный на балконе, а там полно баджа и труда – все расфасовано и завернуто в пленку, гальками по десять фунтов. Ага, говорит Готти, мы на этом неплохо сделаем лавэ, наверно, толканем за пару дней, и я говорю, виш, хороший знак.

На батарее написано черным маркером «Бандозы Килберна», и я говорю, ага, так это был ты? Он говорит, ага, и начинает рассказывать, как он и еще пара чуваков ели, кого хотели, они называли себя Бандозами Килберна и держали в страхе всю братву на районе – так безжалостны они были: могли похитить чью-то маму для выкупа, когда не получалось подобраться к нужному брателле, говорит он. А я говорю, мы должны возродить это, брат. Это все Банни, говорит он. Багз Банни. Наш пахан бросал нас на дикие движи, Снупз. Клянусь, один раз он даже поджег тачку на дороге, выхватил ствол и разрядил в воздух для большего эффекта, а потом мы все пошли и взяли одну ювелирку всего через три улицы, птушта все феды на районе собрались вокруг горящей тачки и отвечали на звонки насчет стрельбы на той дороге. Это Банни дал мне первый ствол. Богом клянусь, Снупз, мой пахан не как все. Я говорю, ага, Мэйзи и другие рассказывали мне о нем. Готти говорит, когда я был пацаном, я видел, как он идет с движа с мусорными мешками, набитыми деньгами, и он говорит нам, суйте руки и тащите, сколько сможете. Клянешься? Жизнью мамы, Снупз. Когда мы подросли, Банни натаскал нас, посылая трясти бензоколонку рядом с Комплексом. Поэтому ее и закрыли, птушта грабили так часто.

Мы выходим на балкон, выкурить косяк, который я забил, и Готти говорит, когда ты сразу включился, как только я сказал, идем, съедим того брателлу, я понял, что ты в деле, Снупз, и мое сердце тает, разливая по венам закатное зарево.

Потом я сижу на койке и забиваю еще косяк, а Готти ложится на пол и вытягивает руки.

Десь мал у кого такое сердце, как у тебя, Снупз, говорит он, но они кидают понты, словно рубят в этой жизни, и он смеется. Как этот брателла, Желтый, говорит он, и я такой, а, да, я знаю Желтого, и он говорит, Желтый не рубит в этой жизни, брат. Но я видел его при всех делах, говорю я, с такими дикими цепями и прочим дерьмом – он не толкач, ничего такого? Он идийот, Снупз, говорит Готти. Его бабушка откинулась и оставила ему лавэ, и этот чувак пошел и достал пару крутецких цепей и, типа, три ствола или еще какую жесть, словно он стрелок, но он как был понторезом, так и остался. А я говорю, как можно покупать пушки и прикид на лавэ, полученные по наследству от мертвой бабушки? Это же пыль в глаза. Согласен, говорит Готти. Пусть Желтый со стволами, но он стопудово ни в чем не замазан. А прикол еще в том, что этот чувак теперь на мели, он профукал все эти лавэ – только крутые цепи у него и остались. Я говорю, единственно, когда я так спускаю лавэ, брат, это только после движа, а иначе какой вообще смысл, скажи? И Готти говорит, истинно. Тогда я сажусь и открываю рюкзак. Я роюсь в одежде и вынимаю «Звезду-9», все еще завернутую в пакеты, и протягиваю Готти со словами, зацени, братан.

Готти садится и говорит, да ладно, и я слышу восторг в его голосе, словно волна разбилась о скалу, и он берет ствол, ощупывает сквозь пакет, берет за рукоятку и направляет в окно. В комнате темно, но уличные фонари разливают оранжевый свет по мускулистой руке и краю лица Готти. Черное с оранжевым. Он накачался в тюряге – под кожей перекатываются тугие мышцы, словно его тело перетянуто колючей проволокой.

Нас ждут серьезные движи, Снупз, говорит он и отдает мне ствол. Я сую его в рюкзак, между футболок и носков с трусами, и продолжаю забивать косяк. Готти ложится и закрывает рукой глаза.

Я чувствую, как что-то накатывает на меня, словно лимон, который я мну, пахнет слаще всех, кровать, на которой я лежу, самая мягкая, и слова песни Дяди Убивца, которую мы слушаем, это чистое дерьмо от всей души, и темнота обнимает меня, наполняет мое сердце и держит его, легонько сжимая. Я постукиваю косяк, уплотняя траву для лучшей тяги – тук-тук-тук, – и вдруг сознаю, что не хочу легкой и скучной жизни. Я хочу убегать от закона, чтобы сердце заходилось от страха. Хочу ебаться так, словно сегодня моя последняя ночь на земле. Хочу видеть страх в глазах людей и есть свой собственный страх. Я хочу жить опасной жизнью, на грани бытия.

Я постукиваю косяк, и это тук-тук-тук накладывается на бух-бух-бух моего сердца, которое накладывается на бам-бам-бам музыки, и все вокруг меня пульсирует, типа, вот-вот-вот она, жизнь. Я замечаю, что Готти уже спит, и в кои-то веки на меня нисходит блаженный покой, и я засыпаю под песню Дяди Убивца.

Будни едока