Кто там ходит так тихо в траве

Старая история. Я вдруг опять почувствовал, что в чем-то виноват перед ней, а раз так, то я уже был сам не свой. Всегда в таких случаях я начинаю делать не то. Можно было сказать: «Ну, пока, я тороплюсь», или: «Извини, у меня дела», — все было бы верно, ведь не хотел же я с ней встречаться, но я уже так не мог, хотя и понимал, как именно и что нужно сказать. И все из-за своей вины. А какой вины? Тольком я сказать не мог.

— Ты куда? — спросил я.

— Видишь ли... у меня дела, — сказала она.

«Вот, — подумал я, — очень удобный момент». Но что́ я подумал, уже не имело никакого значения.

— Поехали со мной, — сказал я.

— А куда? — быстро спросила она.

— Да я не знаю, куда-нибудь. Я вообще-то ехал в зоосад, но видишь, какая темень, там сейчас вряд ли интересно. А вот на стадион Кирова поехать вполне можно, там залив, мне сказали, а сейчас ветер и тучи, там, наверное, очень красиво.

— Поехали, — согласилась она. Мигом согласилась, про все дела позабыла.

«И куда я ее тащу, — думал я, — все равно ведь ей хочется дружить со мной гораздо больше, чем мне с ней, все равно ведь она это поймет».

Ветер у стадиона дул как сумасшедший, и народу никого не было. И хотя в этот день и матча не было и ветер действительно был страшный, очень странно было видеть такую пустоту: ни одного человека. Мы стали подыматься по пустой лестнице наверх, я оглянулся и увидел сверху огромный парк перед стадионом, пожелтевшие деревья и пруды, мимо которых мы шли сюда от трамвая.

Мне не терпелось поскорее подняться на самый верх стадиона, чтобы увидеть его пустую чашу и залив за стадионом, но Рыбкина вдруг сказала:

— Посмотри, столовая, и свет горит, там кто-то есть.

Она быстро пошла куда-то направо, по асфальтовой наклонной дорожке, под какими-то колоннами, я пошел за ней, здесь был огромный балкон буквой «П» с толстыми каменными перилами, на которых сидели нахохлившиеся голуби; они так и не шелохнулись, когда мы прошли совсем рядом. Внизу, под нами, был как бы дворик, тоже буквой «П», открытой стороной к прудам, первый этаж корпусов слева и справа от меня состоял из колонн, и за колоннами, у самой стены корпусов, полным-полно сидело голубей; когда мы были еще внизу, я их не рассмотрел, а теперь догадался, что они, как и верхние, тоже прячутся от ветра.

В столовой было пусто — ни одного человека. За окошечком, откуда, видно, подают еду, кто-то тихо брякал крышками от кастрюлек, а в другом конце столовой был буфет, Рыбкина прошла туда, я — за ней, там стояла тетенька в белой куртке, она улыбнулась нам и спросила:

— Что молодые люди будут кушать?

Я сказал Рыбкиной очень тихо:

— А зачем мы сюда пришли?

— Я очень замерзла, — сказала она. — И я голодная. Я не ела сегодня. А ты?

— Я ел, — сказал я. — Я абсолютно сыт.

— Лимонад будешь? — спросила она.

— Буду, — сказал я, хотя мне лимонаду совсем не хотелось, и она купила лимонад и еще пирожок с мясом и пирожное — колечко.

Мы сели за один из пустых столиков, я поглядел сквозь прозрачную занавеску в окне и увидел, как мимо окна, хотя и не быстро, летят желтые листья, а голуби, нахохлившись, так и сидят на толстых каменных перилах.

— Ты, Рыбкина, пей быстрее лимонад — и пошли, а то стемнеет, — сказал я.

— Да я быстренько, — сказала она. — И ты тоже пей. И не называй меня по фамилии, зови Оля.

Мне стало неловко, я опять уставился в окно и тут же заметил, как прямо у меня на глазах начало светлеть, листья понеслись мимо окна быстрее, ветер, я думаю, еще усилился, прогнал прочь тучи, и я снова заторопил Рыбкину идти поскорее, пока не стемнело уже по-настоящему.

Мы, наконец, вышли, поднялись на самый верх стадиона, и я увидел сразу и стадион, огромный и пустой, и залив за ним, серый, весь в волнах, и серое небо над заливом, и далекую и очень узкую красно-желтую полосу заката на горизонте.

Я поднял к глазам бинокль, навел на резкость и долго смотрел на горизонт, после отдал бинокль Рыбкиной, навел ей на резкость, она немного поохала, вернула бинокль мне, и я опять долго смотрел на пустой горизонт, где не было ни одного корабля, и на желто-красную полосу заката; скоро мы оба продрогли на ветру и спустились от ветра прямо в низ пустой чаши стадиона и сели на скамью где-то в середине между верхом и футбольным полем; в этой огромной чаше мы были одни.

— Не правда ли, красиво? — сказала Рыбкина незнакомым голосом.

— Где? — спросил я. — Залив или здесь?

— И там и там. Но жутковато.

— У тебя поэтому такой голос?

— Какой «такой»?

— Не знаю, — сказал я. — Непонятный какой-то.

— И очень даже понятный, — сказала она, — обычный нормальный голос. Не знала, что ты такой придира.

Дурацкий был разговор. Абсолютно не по существу. Уж кем-кем, а придирой я никогда не был, это на меня непохоже. Но спорить мне не хотелось.