Кубыш-Неуклюж

– Вот Ламустин, – сказала она, осмотрев ликующего Жоффрея и дав Серёжке флакончик с капсулой, – ты уверен, что уже стоит его давать? Может, увеличить дозу преднизолона?

–Нет, это без толку. Я его уже отменил.

Достав кусок колбасы, Серёжка его надрезал, и, скрыв в нём капсулу, дал всё это Жоффрею. Тот чуть не откусил ему руку. Нехотя поболтав с Серёжкой минут пятнадцать, Катя ушла. На другое утро Жоффрей уже не мог встать. Он даже с трудом приподнимал голову, чтоб попить. Его рвало кровью. Так вот работал сильный химический препарат. Сильнейший из существующих. Это продолжалось до следующего утра. В течение дня Жоффрей кое-как оправился. Спустя сутки он опять чувствовал себя вполне хорошо. А потом Серёжка стал замечать, что опухоль очень быстро пошла на спад, а прыщ исчез вовсе. Гнойный процесс прекратился. К тридцатому декабря опухоль уменьшилась до размеров мелкой фасолины и ушла под кожу. Лекарство её ввело в стадию ремиссии.

Новый год Жоффрей и Серёжка праздновали вдвоём. Как праздновали? Да просто играли. Серёжка бросал свинью из прихожей в большую комнату, а Жоффрей за ней бегал, после чего Серёжка бегал за ним, чтоб её отнять. Когда он её хватал, бульдог рычал так, что не было слышно грохота праздничной пиротехники за окном. Первого января, в девятом часу утра, слепой и хромой, покормив синиц, которые прилетели к ним на балкон, отправились на прогулку. Во дворе не было ни души. Просто ни одной. Стояла глубокая тишина. Столбики термометров опустились до восемнадцати. Все дорожки запорошило снежком. С обеих сторон от них возвышались стены сугробов.

Жоффрей решительно потянул Серёжку через пустырь к школьному забору. Но, не дойдя до него, он свернул за длинный пятиэтажный дом, потом куда-то ещё. Гулял он активно. Вскоре Серёжка понял, что заблудились. Палка его натыкалась то на какой-то забор, то на гаражи, то на припаркованные машины. Он не мог даже определить с какой стороны проспект, потому что было первое января, без четверти девять. Тягостная морозная тишина застыла между домами, в которых спали пьяные люди. Этот проклятый мороз уже пробирал до костей – конечно же, не Жоффрея с его жировой прослойкой и плотной шерстью. Ткнувшись туда-сюда, Серёжка прислушался – не скрипит ли снег под чьими-нибудь шагами. Снег не скрипел. Слышалось лишь хрюканье рядом. И вот тогда до Серёжки, который оставил дома свой телефон да сдуру надел далеко не самую тёплую свою обувь, остро дошло, что если эта прогулка продлиться ещё полчасика, то ему – конец. И он прокричал, звонко разрушая убийственную морозную тишину:

– Домой! Жоффрейчик, домой! Я ведь здесь замёрзну!

Но на Жоффрея нашло какое-то странное помутнение. Он решительно хрюкнул и очень резво заковылял куда-то. Но не туда. К каким-то кустам. Зачем-то решил он сквозь них продраться. Серёжка никак не мог туда за ним сунуться. А ногам уже было больно. Мороз вонзал в них свои иголки. Растолковав самому себе, что некому будет гулять с Жоффреем, если ему, Серёжке, отрежут ноги, слепой сказал:

– Дома Катя! Жоффрей, Жоффрей! Дома Катя!

Жоффрей немедленно вылез и молча выпучил на него глаза, чуть наклонив голову. Он не верил. Серёжка стал его убеждать, что Катя пришла и она их ждёт. И раздался визг – пронзительный, радостный. Когти быстро зацокали по асфальту, и поводок натянулся. Жоффрей повёл Серёжку направо, затем налево. Долго они петляли и, наконец, подошли к своему подъезду.

Вихрем влетев в тёплую квартиру, хрюкающий, дрожащий Жоффрей всю её оббегал, обнюхал и осмотрел. Потом он остановился и заскулил, глядя на Серёжку. Он понял, что тот его обманул. И он хотел знать, зачем. Нужна ли была такая жестокость? Сейчас, в тепле, Серёжка и сам не знал, нужна ли она была. Ничего не сняв, сидел он на табуретке в прихожей и дышал на руки. Здесь тепло, а там – очень холодно. Но Жоффрей со своей жировой прослойкой этого не поймёт. И с ангельским своим сердцем он не поймёт этого обмана. И никакой другой хитрости никогда не поймёт, хоть тресни. Любой обман для него – всё равно что грубое физическое насилие. Такое, как удар палкой, пинок ногой. Забудет ли? Вряд ли. Но ошибался Серёжка. Жоффрей уже через пять минут принёс ему ёжика – дескать, на, попробуй-ка, отними!

Двадцатого января Мишико повёз их в лечебницу на Сиреневом, потому что опухоль опять выросла и гноилась. Народу в клинике было мало. Мишико стал по ней ошиваться и вслух прочитывать надписи на дверях, желая, наверное, показать медсёстрам, что он умеет читать. Онколог – очень высокий, худой мужчина в очках, увидел двух инвалидов пред своим кабинетом, идя к нему от ресепшена.

– А, вы с мастоцитомой, – припомнил он, открывая дверь, – я вас ждал к себе через месяц, а вы приехали через пять. Ну, прошу, прошу.

В кабинете он сам поставил хрюкнувшего Жоффрея на стол, сняв с него ошейник. Надев перчатку, потрогал опухоль. У него в глазах блеснул холодок.

– Очень интересно. Я вижу, вы моё назначение выполнять не стали?