Kudos

На ней была тонкая черная шаль, и она перебросила ее назад, чтобы протянуть мне маленькую худую руку с множеством блестящих старинных колец на пальцах, представившись таким длинным и сложным именем, что мне пришлось попросить ее повторить. Зовите меня просто Герта, сказала она, отмахнувшись от вопроса с улыбкой на тонких губах; остальное – никому не нужные труднопроизносимые слова. Через несколько десятилетий, сказала она, никому уже дела не будет до таких имен, хотя для их носителей они – священная ответственность. У нее четверо детей, сказала она, и ни одного из них нисколько не интересуют ни их права по рождению, ни то, кто из них что унаследует. Только не оставляй нас в ситуации, в которой нам придется ругаться друг с другом, сказали они ей недавно, и это правда – ее поколение начинало самые невероятные ссоры и враждовало из-за наследственных вопросов. Но ее детей не интересуют деньги или земля – возможно, потому, что они всегда имели их и видели, как мало пользы они приносят. Или, скорее, они повидали достаточно, чтобы понимать, что между ними и их предками лежит очень тонкая грань и что, стоит их матери немного изменить текущий расклад, им будет уготована та же судьба. Уже несколько раз они призывали ее продать семейные имения, чтобы она успела по максимуму насладиться прибылью от них, сказала она смеясь; можно подумать, она, такая немощная, способна растратить все средства и превратить их в мимолетные удовольствия. Ее отец, сказала она, был необычайно бережлив и в последние годы жил в основном на сухих крекерах и маленьких кубиках сыра; он был известен тем, что появлялся на званых ужинах с открытой бутылкой вина из супермаркета, из которой уже выпил бокал-другой несколько недель назад, тогда как хозяева, пригласившие его в гости, надеялись на вино из его обширных виноградников. Именно аскетизм отца, сказала она, который она объясняла твердым решением оставить состояние семьи в неприкосновенности, останавливал ее от продажи или раздачи того, что она унаследовала. Хотя сейчас, сказала она, я начала задумываться, не была ли его скупость пороком или проявлением злости. Он скрупулезно восстанавливал их состояние, разоренное двумя мировыми войнами, но ей кажется, что детские и юношеские травмы нанесли ему больше вреда, чем травма историческая. Когда он был ребенком, сказала она, и имение было в расцвете, слуги преклоняли колени перед его отцом, чтобы предложить ему плоды охоты или урожая. У него была няня, которая в качестве наказания за какой-то из его проступков убила его белого кролика и на следующий день появилась в муфте, сделанной из кроличьего меха. Невозможно оправиться от такого величия и такой жестокости или от их фатального сочетания. История идет поверху, как каток, сказала она, уничтожая всё на своем пути, а детство убивает корни. И это яд, сказала она, который проникает в почву.

И всё-таки в душе она верит, что без истории нет идентичности, и поэтому не может полностью понять ни отсутствие у своих детей интереса к собственному прошлому, ни их преданность культу счастья. Их мир – мир без войны, сказала она, но это также и мир без памяти. Они прощают так легко, будто ничто не имеет значения. Они добры к своим собственным детям, сказал она, добрее, чем когда-либо было наше поколение, и всё-таки их жизнь кажется мне лишенной красоты. Она умолкла и медленно моргнула.