Куджо

Всхлипы не умолкали. Он пытался их сдерживать, но без толку. Он опустил голову и вцепился в решетку радиатора отопления, проходившую под подоконником. Сжимал ее, пока пальцы не свело от боли. Пока металл протестующе не заскрипел.

Когда он в последний раз плакал? Он плакал в тот вечер, когда родился Тэд, но это были слезы радости. Он плакал, когда его отец умер, проиграв в отчаянной трехдневной борьбе за жизнь после тяжелого сердечного приступа, и те слезы в семнадцать лет были похожи на эти – горячие, обжигающие глаза, но никак не желающие пролиться; словно это не слезы, а кровь. Но в семнадцать лет легче плакать, легче истекать кровью. В семнадцать лет ты понимаешь, что с тобой это случится еще не раз.

Он прекратил всхлипывать. Он думал, что справился. Но тут из груди вырвался хриплый, сдавленный стон, и Вик подумал: Это я? Господи, это я сам так стонал?

Слезы все-таки пролились и потекли по щекам. Из груди снова вырвался стон. И еще раз, и еще… Вцепившись в решетку радиатора, Вик плакал навзрыд.

* * *

Сорок минут спустя он сидел в парке Диринг-Оукс. Он позвонил домой и сказал Донне, что задержится на работе. Она спросила, что случилось и почему у него такой странный голос. Он сказал, что вернется до темноты. Сказал, чтобы они с Тэдом ужинали без него. И бросил трубку прежде, чем Донна успела произнести что-то еще.

Теперь он сидел в парке.

Слезы выжгли почти весь страх. Остался только уродливый пласт чистой ярости. Следующий уровень в геологическом профиле знания. Хотя даже «ярость» – не совсем верное слово. Он был взбешен. Он буквально кипел от гнева. Он понимал, что в таком состоянии ему опасно идти домой… опасно для всех троих.

Приятно было бы спрятать обломки, учинив еще большее разрушение; невероятно приятно (уж если начистоту) было бы врезать изменнице по лицу.

Он сидел у пруда, где жили утки. На другом берегу шла увлеченная игра во фрисби. Вик заметил, что все четыре девчонки, участвовавшие в игре – и двое мальчишек, – были на роликах. Нынешним летом все помешались на роликовых коньках. Девушка в коротком топике без бретелек толкала тележку с солеными крендельками, арахисом и газированными напитками в банках. Ее лицо было нежным, свежим и невинным. Один из мальчишек бросил ей фрисби; она ловко поймала тарелку и запустила обратно. Вик подумал, что в шестидесятые годы она жила бы в какой-нибудь сельской общине и усердно стряхивала бы жуков с грядок с помидорами. А сейчас у нее свое дело и, возможно, дотации от Управления по делам малого бизнеса.

Иногда они с Роджером приходили сюда пообедать на свежем воздухе. В их первый год в Портленде. Потом Роджер заметил, что от воды слабо, но ощутимо тянет гнильцой… а крошечный домик на каменном островке в центре пруда выбелен вовсе не краской, а птичьим пометом. Через пару недель Вик увидел у берега дохлую крысу, качавшуюся на воде среди фантиков от жвачки и использованных презервативов. С тех пор они с Роджером не ходили сюда с едой.

Ярко-красное фрисби парило в небе.

Картина, подогревавшая его ярость, вновь всплыла в голове. От нее было не скрыться. Картина, такая же грубая, как омерзительные слова, выбранные анонимным корреспондентом. Он представлял, как они трахаются в его с Донной спальне. На его с Донной кровати. Это были уже не картинки, а полноценный порнографический фильм категории Х. Она стонала от наслаждения, ее кожа блестела от пота. Такая красивая. Каждая мышца натянута, как струна. Ее глаза потемнели, в них появился тот самый голодный блеск, который всегда появлялся во время хорошего секса. Он знал этот блеск, знал эти стоны, знал это тело. Он думал – думал, – что был единственным, кто это знает. Не знают даже ее родители.

Ему представилось, как какой-то посторонний мужик пихает в нее свой член. Оседлал, как лошадку; идиотская фраза пришла на ум, и от нее было никак не отделаться. Ему представилось, как они трахаются под Джина Отри: Вот я снова в седле, возвращаюсь туда, где друг – это друг…

От этой картины ему стало жутко. Ярость вспыхнула с новой силой.

Фрисби взлетело к небу и пошло на снижение. Вик проследил за ним взглядом.

Да, он что-то подозревал. Но одно дело – подозревать, и совсем другое – знать наверняка; теперь он это понял. Он мог бы написать большую аналитическую статью о различиях между знанием и подозрением. И что вдвойне мерзко: ведь он уже почти поверил, что его подозрения безосновательны. А даже если и нет, он же мог ничего не узнать. Меньше знаешь – крепче спишь, верно? Если идешь через темную комнату, где в центре зияет глубокая дыра, и проходишь буквально в двух дюймах от края, ты не знаешь, что чуть не упал. Тебе не надо бояться. Пока выключен свет, страха нет.