Кухарка (СИ)

В этот вечер за столом собралось двадцать семь персон. Виновник торжества, хозяйка. Родители виновника торжества: толстая, лихо накрашенная тётушка с недовольным лицом и её муж — равнодушный ко всему худой носач. Мужчина в возрасте с приятными чертами лица и седыми висками — по всей видимости, коллега или начальник Максима. Он, наверное, знал родителей, потому что наклонился и учтиво поцеловал руку матери. Ещё один коллега в костюме и бабочке. Громогласная женщина, явно любящая привлекать внимание, с ухмыляющимся в усы спутником. Семейная пара из разряда не расстающихся даже в офисе. Девушка в белой рубашке и белых брюках. Несколько семейных пар одного возраста с хозяевами. Очевидно, друзья. Отец и брат хозяйки, его невеста. Дети.

Несмотря на то, что Фёдор казался Леське и без того красивым, он побрился и стал выглядеть ещё ослепительнее. Садясь за стол, он посмотрел сквозь неё, отчего Леська сжалась.

Наблюдая за тем, как Фёдор склоняется к Наталье и что-то шепчет на ухо, она думала о том, что жизнь его распланирована и расписана на многие годы вперёд. Что как бы она не мечтала и, как бы ни желала быть её частью, ей таковой не суждено стать. Не было и не будет у них общего будущего и негоже ей, такой разумной девушке, предаваться пустым мечтам. Что толку поддаваться чувственному очарованию, если конец им написан только один? Как только обязательства её по договору будут выполнены, и она получит причитающуюся ей оплату, она должна будет выкинуть этот дом из головы и больше никогда не позволять себе думать о нём.

Что, надо полагать, будет не самым простым действом в её жизни.

Как, скажите, пожалуйста, сегодня ей вернуться к дочке и смотреть в её пронзительные отцовские глаза? Как не разрыдаться, вспоминая его руки?

Разве имеет она право молчать теперь? Разве не должна сказать ему о Маське?

Нет! Никогда!

Она не станет говорить ему про дочку. Никогда!

Да, это отличное решение. И никогда — отличное слово. Прожили ведь они с Маськой столько лет вдвоём, без него.

Фёдор женится. Даже и думать об этом страшно. У него своя, состоявшаяся жизнь. Он о них ни думал, ни гадал, и тут вдруг на: вот тебе дочь!

Как же она хотела сказать ему о ней! Хотела закричать! Хотела поведать о всех прелестях маленького существа, о её удачах! О том, как любила она море, о том, что обожала улиток, что уже в три месяца научилась ползать, о том, какая была гибкая, о том, что имела отцов волевой подбородок и его высокий лоб. Как картавила и никак не хотела избавляться от этой привычки.

Она должна, но чёрт подери, как это сложно… и как хочется это сделать. И как страшно. Как поверить, что он не отнесётся к Маське равнодушно, как тогда жить?

Но если и отнесётся, уж не выпьет ли она тогда свою чашу до дна? Не будет ли знать его лучше, чем любая другая женщина? Лучше, чем мать, оставившая на пороге юности?

Она должна сказать ему. Разве нет у неё этого опыта? Разве миллион раз не признавалась она Фёдору, что родила ему дочь? Разве не говорила об этом в каждом сне, куда он имел несчастье заглянуть? Разве в любой её розовой мечте этот разговор не превращался в реальность?

Если бы только знать правильные ответы на все вопросы, которые задаёт жизнь!

Если бы не было этой сосущей душу мысли, что он не принадлежит ей.

Если бы она могла, как следует, всё обдумать.

Если бы не было необходимости улыбаться и угождать всем на свете.

Если бы она не была постоянно среди людей.

Если бы можно было не думать о нём.

Если бы можно было…

Они никогда больше не увидятся. Завтра она примется искать его фотографии в каждом замшелом издании, которое только сможет найти. Завтра она будет ненавидеть этот день за то, что он принёс эту встречу, но не оставил в душе ничего, кроме горечи. Завтра она снова окажется в пустоте, в вакууме. И воспоминания не наполнят этот вакуум. Воспоминания только усугубят, усилят пустоту, которая завтра окружит её.

“Успокойся! — велела она себе, — не думай о том, что ждёт тебя впереди. Делай своё дело.”

Но обслуживая гостей, она не могла не бросать на Фёдора осторожные, напряжённые взгляды. Он не смотрел в её сторону, словно её для него не существовало. Леська пыталась не обращать внимания на тоску, охватившую её. Конечно, она была всего лишь официанткой, прислугой. Она давно поняла, как устроен этот мир. Несмотря на всю кажущуюся свободу, открытость, доступность информации и социальные лифты, в мире продолжало существовать социальное расслоение. Да, в их стране это не касты, тем не менее, она понимала, что разница в уровне образования, воспитания, отношения к миру, кругозору, да даже в одежде с головой выдавала её социальное положение. Она слишком низко стояла, чтобы даже смотреть на него без оглядки на своё место. И если она, Леська, это понимала, то Фёдор — и тем более.