Кухарка (СИ)

Она поискала все возможности уйти от ответа, мысленно пробежала по всем тропинкам, которые правдами или неправдами позволили бы ей оставить тему в тени. Наконец, разомкнув упрямый рот Леська выдавила, отводя глаза: — Твоя возлюбленная очень беспокоилась…

— Сколько лет? — если бы не дом, полный людей, она уверена, Фёдор закричал бы так, что стёкла задрожали. Вместо этого он правой рукой сжал её нижнюю челюсть, заставляя смотреть в лицо, и произнося слова почти шёпотом, — сколько лет?

— Шесть, — выдавила Леська.

— Проклятье! — он так резко выпустил её, что она ударилась затылком о стену. В глазах сверкнули искры. Она убрала волосы ото лба и посмотрела, как он переваривает мысль о Маське, как молнии бешенства пересекают лоб, как сжимаются зубы, как глаза покрываются льдом. Она, кажется, услышала хруст замерзающей воды.

Внутренности её сжались в комок.

— Мой ребёнок, — выдохнул он, как будто выпуская на волю мысль.

— Да, — отчего-то перешла на шёпот Леська, — и твой тоже.

— Почему ты мне не сказала? — процедил он сквозь зубы, нависая над ней, подчёркивая каждое слово, — почему?

Почему? Он что, правда, думал, что всё произошедшее можно уместить в слова? Рассказать меж делом?

Как ему это объяснить? Как объяснить, что родная мать с утра до вечера пилит тебя? Говорит только гадости? Называет потаскушкой? Как объяснить, что единственному родному человеку, ты боишься сказать о ребёнке, который живёт в тебе? Как объяснить, что страшно ходить в школу. Вдруг медосмотр или ещё что, и все узнают о твоей тайне? Как объяснить, что мать, стоит ей прознать, в первую очередь ославит тебя? Как рассказать о страхе, который съедает тебя заживо? Мешает по вечерам закрывать слипающиеся глаза… Только ребёнок, который растёт внутри, даёт силы. Только он один. Ты понимаешь, что ни за какое спокойствие мира не расстанешься с ним. Не отдашь его ни врагам, ни друзьям. Будешь на асфальте спать и работать поломойкой, лишь бы никто не заставил тебя избавиться от него.

Ты бросаешь в рюкзак паспорт и тёплые ботинки и зайцем садишься в электричку. Она везёт тебя на север. Там другая, и третья. Иногда попадаются контролёры. Некоторые заставляют тебя сойти с поезда, некоторые, не слишком принципиальные и испуганные, — нет. Ты не думаешь о будущем: всё больше о еде и душе.

Вожделенный город не кажется таким уж прекрасным: холодный вокзал, нередкая морось, вечно дующие с залива ветры.

Ребёнок толкается, и ради его будущего ты ищешь работу, хотя ночевать приходится на чердаках и в подвалах. Ты с завистью смотришь на рекламу платных клиник и витрины детских магазинов, понимая, что твоему ребёнку не придётся пользоваться такими красивыми вещами. Да ты просто завидуешь детям в шапках, потому что не уверена, что будет, чем укрыть голову твоему малышу.

Ты так привыкаешь к тому, что только ты одна, одна и сама, несёшь ответственность за ребёнка, что мысль о том, что эту ответственность (и радость!) можно с кем-то разделить — даже не приходит в голову. Лежишь с температурой, кончаются деньги, пропадает молоко, захлопывается дверь — ты сама должна решать, как надо поступить.

Как объяснить въевшуюся под кожу привычку думать, что у твоего ребёнка есть только ты? Никто и никогда не поможет ему, если что-нибудь случится, никто не протянет руки, никто не ответит на вопросы. Никто не оценит достижений. Потому что ваша семья: мать и дочь. Что поделаешь? Такая семья.

Почему она и правда сразу не сказала ему о Маське?

— Почему? — взревел он.

— Повода не было! — рявкнула Леська, и на этом силы её закончились. Она отвернулась и прислонилась лбом к стене, выдыхая. Фёдор тут же вывернул плечо, разворачивая лицом к себе, причиняя мучительную боль. Принялся буравить глазами. Он не давал ей возможности сосредоточиться и найти ответ на это дурацкое “почему”. Леська пыталась собрать воедино кусочки сегодняшнего дня.

Вот она слышит его голос — неподходящее время…

Поворачивается к нему — тоже неподходящее…

Роняет нож — нет…

Встречает на улице — не тогда…

Видит с Натальей — не время…

Поцелуй — тоже нет...

Фёдор не готов ждать: словно у взбешённого пса, жилы на его шее напряглись, искривлённый рот превратился в оскал.

— Сколько же ты собиралась молчать? — зловеще зашипел он.

— Всегда! — выпалила Леська, вырываясь. Она не хотела сообщать ему об отцовстве и не собиралась лгать об обратном.

Фёдор помедлил, словно проверял, ждал: не передумает ли она, не раскается в собственных необдуманных словах.

— Ты хорошо подумала, прежде чем произнести это? — глаза издевательски сощурились.

— Я хорошо подумала, прежде чем…, — голос Леськи дрожал, как она не старалась сладить с ним, — …решила не говорить тебе о ней.

Он подошёл ближе. Так близко, что ещё полшага и прижал бы к стенке. Леська не двинулась с места. Если он собирался показать ей силу своего гнева или хотел запугать её, или ещё что-нибудь подобное, она не собиралась поддаваться панике, как не собиралась давать ему никакой власти над собой. Пусть катится в тартарары!