Кукушка

– Была у меня… Жуга, да что с тобой? Или не помнишь? Ты отдал мне ту половину, где рецепты, выдрал остальное и ушёл. Ещё просил найти издателя и напечатать (кстати, я отдал). Но я их всё равно прочёл.

Травник долго молчал, рассеянно глядя в огонь и сжимая нагретую кружку. Отхлебнул вина. Опять уставился в костёр.

– Не помню, – наконец сказал он. – Ничего не помню. В Цурбаагене, в бывшем доме Герты, у меня лежит какая-то тетрадь, только я не могу её прочесть.

– А что с ней? Размыло?

– Не умею больше.

Золтана будто оглоблей стукнули – он распрямился, чуть откинулся назад и с изумлением уставился на травника.

– Да, – проговорил он, – это меняет дело! Теперь я начинаю понимать. Если ты задумал всесожжение, эвкатастрофу, времени у тебя остаётся всё меньше. Ещё немного, и ты имя своё забудешь. Кто тогда доберётся до тебя раньше – пророк из Лейдена или девочка-кукушка? Знаешь, я бы на неё не поставил. Вся эта история напоминает мне задачку грека Зенона, ту, про черепаху и Ахилла. Ясно, что тебя в конце концов догонят, но всё тянется и тянется. Ты какая-то уж очень быстрая черепаха. А эта девушка, Ялка… ты любишь её?

– Кого? Кукушку? – Травник нахохлился. – Не знаю. Я не знаю.

– А кто знает? Если даже ты не можешь этого понять, не можешь решить, то что думать бедной девочке? Она беременна. Это твой ребёнок?

– Нет.

– Точно не твой?

– Яд и пламя, Золтан!..

– Ладно, ладно. Успокойся. Только всё равно что-то в этом есть неправильное, непонятное. Так не делают, так нельзя. Либо одно, либо другое: либо ты с ней, либо вы поврозь, и тогда не рассчитывай на сочувствие – середины быть не может.

– Золтан, опомнись! Какая любовь, что ты мелешь? Я её ребёнком помню, на руках носил…

– Колыбельку качал, – не преминул съязвить Хагг.

– Иди ты к чёрту! – Травник бросил в него кружкой. Золтан увернулся, жесть загремела по камням. Белый волк вскочил, но тут же лёг. – Я её от смерти спас, ещё тогда, в Гаммельне, когда леса упали. Ей лет шесть-семь было.

– Ты мне рассказывал.

– Не помню… чёрт, я забываю всё! Порою сам не понимаю, кто я и откуда.

Золтан поднял взгляд.

– Важно, – сказал он, – чтобы это помнили другие.

Травник встал и подобрал посох.

– Скоро рассветёт, – неловко сказал он. – Извини, Золтан, но нам пора. Не хочу, чтобы кто-то видел…

Он не договорил, поскольку в этот миг случилось странное и страшное: белый волк, который вроде бы лежал спокойно и смотрел в огонь, вдруг дёрнулся, запрокинул морду и завыл так яростно, тоскливо и пронзительно, что у всех захолонуло сердце. Круг тишины разошёлся по лагерю от их костра, как волна от брошенного камня по воде. Все, кто спал, просыпались, кто не спал, те вздрагивали, плевались, осеняли себя крестом или хватались за оружие. Наконец вой стих. Все спрашивали друг друга, что это было. И только те, кто был мертвецки пьян, остались недвижимы.

А белый волк упал на землю и закрыл морду лапами.

* * *

16 сентября, в день святого Луки, покровителя художников и живописцев, Бенедикт ван Боотс надрался, словно чёрт. С едой в городе было ужасно, с вином тоже не ахти, но много ли надо голодным студентам? Бенедикт с друзьями с раннего утра засел в погребке недалеко от башни Хенгиста, к полудню перекочевал к окраине, в другой кабачок, где всё продолжилось уже в компании девчонок. То ли из расположения, то ли из стремления забыться те одаривали студиозусов любовью и не брали денег, но это было грустное веселье, пир во время чумы. Отсутствие закуски сказывалось пагубно: к вечеру в памяти Бенедикта стали возникать провалы. Он приходил в себя то в одной корчме, то в другой, время от времени порывался рассказать историю со вскрытием, но сдерживал себя и, даже пару раз начав, вдруг делал строгое лицо и умолкал многозначительно, вызывая общий хохот. Все стремились поскорее забыть об инциденте. Непоседа Ромейн предложил устроить Лукасу лишение невинности, и, хоть тот сопротивлялся, приятели подговорили одну милашку, скинулись и заперли обоих в комнате наверху, после чего долго пили и хохотали, изображая в лицах, что там происходит. Натешившись и просадив все деньги, они вывалились оттуда и долго бродили по улицам, швыряя в окна пустые бутылки и горланя песни. Горожане с чёрными лицами смотрели на них неодобрительно. Бенедикт потопил в вине свои печали и вместе со всеми орал: