Кукушка

Много зим и много лет прожили мы вместе,
Сохранив святой обет верности и чести.
Ну так будьте же всегда живы и здоровы,
Верю, день придёт, когда свидимся мы снова:
Всех вас вместе соберу, если на чужбине
Я случайно не помру от своей латыни,

Если не сведут с ума римляне и греки,

Сочинившие тома для библиотеки,
Если те профессора, что студентов учат,
Горемыку-школяра насмерть не замучат,
Если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке —
Обязательно вернусь к вам, друзья-подружки!..[123]

Ещё была неудачная попытка поблевать на брудершафт с Ремом, потом стычка на старом мосту Коренберсбрюг с кем-то, кто считал, что осаждённый город – не место для веселья. Бой окончился разгромом противника и его преследованием, во время которого Эмманюэл свалился в Коровий канал, откуда его потом долго вылавливали. Ближе к ночи Бенедикт обнаружил себя на крепостной стене. Он стоял там один, неподалёку от Бургундской башни, ощущая в одной руке мокрое дерево перил, в другой – скользкое горлышко бутылки, и шумно вдыхал холодный воздух. Кафтан его был застёгнут не на те пуговицы, очки на носу сидели вверх ногами, во рту был мерзкий привкус лука, но в остальном всё вроде было в порядке.

Моросил дождик. Защитники спали вповалку в наскоро сколоченной халупе у погасшего костерка. Одинокий часовой топтался возле пушки под навесом, грел руки у горшка с углями и завистливо косился на школяра. Время от времени над стенами разносилась холодная перекличка: «Слу-ушай!», часовой вскидывался и выкрикивал дальше. Капли стекали с его промасленной парусиновой накидки, с пушечного лафета, с кромки деревянной кровли, с обвисших полей Бенедиктовой шляпы. Большая груда кирпичей рядом с ним мокро поблёскивала. Было в этом что-то нереальное, призрачное, не от мира сего. А что, подумал Бенедикт, неплохая получилась бы картина. И назвать: «Ночной дозор»! Кучу денег можно загрести. Может, премию бы дали. Подкинуть, что ли, идею Рему? Он такие любит.

Ученик художника находился на той стадии опьянения, когда эйфория уже прошла, а хандра ещё не подступила, голова проветрилась и тянет на философию. «Вот я стою и мокну в стране польдеров и ветряных мельниц, – рассуждал он, – только разве это повод страдать? Ведь сейчас какой-нибудь Египет стонет в ожидании капли. А человек суть та же капля: вот она срывается с небес – а вот уже упала мне на шляпу. Так и наша жизнь – полёт с небес на землю через тьму. Миг – и ты уже ничто. Так будем же ценить мгновенья бытия!» Бенедикт подумал, подумал и решил, что из этого получился бы неплохой тост. Он окинул взглядом окрестности, поёжился, затем тихо, но торжественно провозгласил: «In vino veritas!» – и хлебнул из бутылки. От кислого запершило в горле, Бенедикт закашлялся, перед глазами у него всё поплыло, и он лишь краем глаза заметил, как с неба на крепостную стену слетела какая-то тень. Захлопали крылья. В памяти тотчас возник недавний голубь, и Бенедикт решительно направился туда.

Смотровая площадка была залита темнотой, но там определённо что-то происходило: ученик художника различил шевеление и силуэт какой-то птицы – сокола или совы. Очки забрызгало дождём, Бенедикт снял их протереть… и тут птица на глазах стала расти. Хруст суставов, стон – и через миг навстречу ему, будто ниоткуда, выступила фигура человека. От неожиданности Бенедикт попятился, поскользнулся и с размаху сел на задницу. Северная башня была тупиковой, тут решительно негде было спрятаться. Бенедикт вслепую нашарил очки, торопливо нацепил их и обалдел уже совсем: перед ним была женщина. Поджарая, худая, лет примерно двадцати на вид, с коротко остриженными волосами цвета спелой пшеницы. Но самое главное – она была нага, хотя совершенно этого не смущалась, стояла уверенно, по-мальчишески отставив ногу и уперев руки в бока. В волосах её застряли перья, на шее висел какой-то белый амулет.

– Чего уставился? – резко сказала она. – Если хочешь развлечься, поищи себе другую, а пока подбери свой гульфик. Чем пялиться, отдал бы девушке плащ.

Если у Бенедикта и были какие-то мысли насчёт «развлечься», после этих слов они улетучились. Он покорно дёрнул завязки, протянул девице плащ, и та набросила его на плечи. Чёрная ткань скрыла её, сделав женщину неким бесполым существом, доступными взгляду остались только босые ступни и голова с мальчишеской стрижкой. Бенедикту вдруг стало стыдно за своё смущение, за промокшую одежду, грязные брыжи и протёртый на локтях кафтан. Дождь стучал по крыше, капли оседали на стёклах очков, огоньки далёких костров рябили в глазах. Из-под навеса, где спали бойцы, доносился оглушительный храп.