Культура и империализм

Поражают фразы «à conquérir toute interdic-tion/immobilisée aux coins de sa ferveur» (Поборов все запреты / Сдерживающие его пыл) и «le soleil... éclairant la parcelle qu'a fixé / notre volonté seule» (Солнце вращается / вокруг нашей земли, освещая участок, / намеченный только лишь нашей волей). Вы не поддаетесь жесткости и запретам наложенных на себя ограничений, связанных с расой, моментом или средой; вместо этого вы двигаетесь сквозь них к живому и широкому чувству «[le] rendez-vous de la conquête» (рандеву с победой), что непременно означает нечто большее, чем вашу Ирландию, вашу Мартинику или ваш Пакистан.

Я вовсе не собираюсь противопоставлять Сезэра Йейтсу (точнее, Йейтсу Симуса Дина), но лишь более полно связать основные нити поэзии Йейтса как с поэзией деколонизации и сопротивления, так и с историческими альтернативами тупику нативизма.

Во многих других отношениях Йейтс похож на любого другого поэта, противостоящего империализму, — в том, что он отстаивал новый нарратив своего народа, его возмущали планы англичан в отношении ирландских патриотов (и вдохновляла целостность), прославлял и воспевал насилие при построении нового порядка и непростое переплетение преданности и предательства в националистском окружении. Прямая связь Йейтса с Парнелем и О'Лири, с Аббатским театром¹²⁸ и Пасхальным восстанием привнесла в его поэзию то, что Р. Б. Блэкмур называет вслед за Юнгом «ужасной неопределенностью непосредственного опыта» .* Творчество Йейтса начала 1920-х годов поразительно напоминает неопределенность поэзии палестинца Дарвиша полвека спустя в своей трактовке насилия, необоримой внезапности исторических событий, политики и поэзии в противоположность насилию и пушкам (см. его изумительную лирику «Роза и словарь»**), попыткам получить передышку, когда последний рубеж пройден и все уже позади. «Святых кентавров не сыскать в холмах, — говорит Йейтс, — Ия жестоким солнцем ослеплен».¹²⁹

В великих поэмах этого кульминационного периода после Пасхального восстания 1916 года, таких как «1919», «Пасха 1916» или «Сентябрь 1913», чувствуется не разочарование от жизни, где правит «жирный денежный мешок» или неистовство дорог и коней, «клубок грызущихся хорьков» (weasels fighting in a hole), или ритуалы того, что называют «поэзией кровавого жертвоприношения», но также и страшная новая красота, которая меняет прежний политический и моральный ландшафт. Как и все по-

* Blackmur R. Р. Eleven Essays in the European Novel. New York: Harcourt, Brace & World, 1964. P. 3.

** Darwish Mahmoud. The Music of Human Flesh, trans. Denys Johnson-Davies. London: Heinemann, 1980. P. 18.

эты деколонизации, Йейтс пытается нащупать контуры воображаемого, идеального сообщества, сформированного не только ощущением самого себя, но и своих врагов. Выражение «воображаемое сообщество» здесь вполне уместно, коль скоро мы не обязаны принимать ошибочную линейную периодизацию Бенедикта Андерсона. В культурных дискурсах деколонизации циркулирует громадное множество языков, историй и форм. Как показала Барбара Харлоу в работе «Литература сопротивления» («Resistance Literature»), непостоянство времени, с которым вновь и вновь приходится сталкиваться народам и их лидерам, можно видеть во всех жанрах: духовных автобиографиях, поэмах протеста, воспоминаниях заключенных, дидактических драмах высвобождения. Изменения в оценках Йейтсом его великих циклов способствуют такому непостоянству, как способствует ему и легкость перехода в его поэзии от народной речи к официальной, от народных преданий к литературе. Смятение того, что Т. С. Элиот называет «лукавой историей и надуманными коридорами» времени — неудачные повороты, взаимное наложение, бессмысленные повторы, случайная удача, — все это придает Йейтсу, как и всем поэтам и писателям деколонизации (Тагору, Сенгору, Сезэру), суровое и воинственное звучание, героизм и тяжелое упорство «неудержимой тайны звериного дна». Так писатель выходит за рамки своей национальной среды и обретает мировое значение.