Культура поэзии. Статьи. Очерки. Эссе

А. Тавров замечает, что «Норумбега» – переворот в современной поэзии. Вернее, во многом это вторжение поэзии в не-поэзию…». Если речь идет только о вербальном виде поэзии, то это, скорее всего, именно так. Но ежели вспомнить утверждение В. А. Жуковского о том, что Прекрасного нет, то есть его нет в мире вообще (и это при любой степени осмысленности последнего от «Принимаю тебя, принимаю» А. Блока до «На твой безумный мир / ответ один – отказ» М. Цветаевой). Думается, что Жуковский прав: и я думаю, что поэзия появляется там, где мы этого захотим. Поэзия не обязательно в ее языковом облачении и лингвистическом ограничении. Поэзия невербальная всюду: в мире, в мысли, в ощущении, в кинетике, в оптике, в звучании, в тишине и т. д. Поэзию все-таки не создают – но выжимают из языка (М. Бахтин) или извлекают ее вещество из ничего, когда ничто становится нечто. В. Месяц как раз «извлекатель», а не «выжиматель». Хотя и та, и другая функции не убивают друг друга (Мандельштам был одновременно и попеременно и тем и другим). Я никогда не спорю (ни с кем) ни о жанрах, ни о методе, так как считаю, что эти форматно-функциональные категории применимы лишь в литературе, производящей продукт – текстовый продукт. Поэзия (в стихотворчестве / стихотворении, в прозе и в других языковых / текстовых поступках) – вне этих явлений. Поэзия – в Промысле: так сказалось, так говорится, так проплакалось, так вскрикнулось, так поется. В. Месяцу – так поется: от силлабо-тоники до верлибра (ритмизованного); от любви до бреда; от лепета до кошмара; от Будды до Конфуция; от индийских браминов до идеологии нефти Алексея Парщикова. Интертекстуальность – свойство вообще любого текста (ограниченное вкусом, мерой и чувством объема, то бишь талантом). «Норумбега» – интертекстуальна (внешне: чужое – текстовое) и вновь интертекстуальна (внутренне: свое в своем), и снова интер-интертекстуальна в аспектах антропопоэтическом, генетикопоэтическом и геопоэтическом (есть еще и другие, не менее важные: мнемонический, поэтологический и даже поэзиеведческий, – углубляясь в сыпучее прошлое время, В. Месяц добирается до основ двух состояний поэзии – вербального и невербального). Как это делает поэт? Вот, например, зеркальная двойчатка стихотворения и эссе «Последний огонь».

Последний огонь

Холодом сжатый колодец тепла.
Смерчем закрученная игла.

Дым, вертикально стоящий в степи,

будто огонь на цепи.

То ли душа отлетает к луне,

цепи оставив на выжженом дне.

То ли лучи бесконечных светил

упали в зиянье могил.

Всадник, чей конь переходит на шаг,

это тебе утешительный знак,

если ты встретил в заснеженной мгле

последний огонь на земле.

Зияние огня сужается, штопается холодом, снегом, тьмой – и душа отлетает к луне… И В. Месяц в зеркальном тексте небольшого эссе говорит уже не об огне, пылающем и зияющем, а о воспоминании об огне: история огня в антропологическом, религиозном, социальном и др. аспектах (неизменно приглашая свидетеля последнего огня к чтению Вергилия, Плутарха и т.д.). В этом случае создается не столько эффект присутствия всех рядом с умирающим огнем, но, что очень важно, воспроизводится, воссоздается память об огне, память в огне и память огня: вот – свеча горящая меж двух зеркал…