Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

У этих потоков, как правило, неприятный запах, терпкий вкус и – что важно – очень долгое порой послевкусие. Собственно, сила послевкусия и есть решающий критерий оценки современного театра. «Плохо сделанные спектакли» могут быть ужасны, и тогда о них забываешь, едва выйдя за пределы зрительного зала. Но могут быть и прекрасны, и тогда они устроены как ловушка. На иных работах Ромео Кастеллуччи или Яна Фабра (на нынешнем фестивале он показал ремейк своей уже ставшей классикой работы 1982 года «Сила театрального безумия»: четыре с половиной часа дюжина артистов спортивного телосложения и поистине олимпийской выносливости иллюстрирует своими телами историю театра от Вагнера до наших дней) ты мучаешься, страдаешь, проклинаешь все на свете, но потом ловишь себя на том, что настойчиво возвращаешься мыслями к своим мучителям. Вот и к Анхелике Лидделл возвращаешься.

Этот феномен абсолютно разомкнутой театральной структуры как бы заведомо исключает появление шедевра, предполагающего соразмерность, гармоничность, логичность, достижение катартического эффекта, но как следствие и некую герметичность театрального сочинения, созерцая которое зритель должен был считывать смыслы, но не должен был достраивать не им начатую постройку, плана строительства которой нет ни у кого на свете.

Современный театр предлагает совершенно иной способ взаимодействия с аудиторией. Несовершенство театрального сочинения тут не недосмотр автора, а как бы приглашение к совместной работе. Обломки человеческих эмоций, переживаний, восклицаний, размышлений, недосказанных историй не просто лежат на сцене бесформенной грудой, но словно бы взывают к зрителю – давайте же, разберите нас, разложите хоть в каком-то порядке! Театр все чаще начинает существовать как театральная игра, предполагающая активное участие обеих сторон (не столько play, сколько game), а в перспективе – кажется, это смутно наметилось уже – как способ совместного жизнестроительства.

В прекрасном спектакле «Remote Avignon», придуманном (тут невозможно употребить слово «поставленном») Штефаном Кэги, зрители, они же участники спектакля, собираются в некоем условном месте. Им оказывается кладбище. Зрителей, то есть нас, человек пятьдесят. Нам выдают наушники.

Мы стоим у надгробий. Недалеко друг от друга, но все же разрозненно. А в наушниках женский голос говорит: посмотрите на могильную плиту, прочитайте на ней имя человека, годы его жизни. Вам уже исполнилось больше, чем ему, когда он умер? Или меньше? Представьте себе, во что превратились его глаза, его рот, его тело. А во что вы сами превратитесь, когда ляжете сюда же. Голос, устроивший нам это memento mori, – не дух умершего, как кажется поначалу, а скорее искусственный разум. В какой-то момент он говорит: сейчас вы услышите фрагмент из фильма, который пояснит вам, кто был моим предшественником. После чего звучит отрывок из «Космической одиссеи 2001 года» Стэнли Кубрика: разговор с компьютером HAL 9000. Дальше, ведомые загадочным голосом, мы выйдем с кладбища в город, из смерти – в жизнь. Пройдем по его улицам, спустимся на автопарковку, заглянем в супермаркет, посетим университет, присядем в церкви (тут женский голос сменится мужским, представившимся Петром: всякие библейские ассоциации произвольны), завершим свой путь в оперном театре.

Голос руководит нами. Он предлагает разглядеть повнимательнее самые обыденные вещи – продавца в супермаркете, трещины на стенах домов, тех, кто идет с нами рядом. Он предупреждает, что мы сами сейчас стали объектом созерцания тех, кто примостился за нами. В какой-то момент он своими инструкциями даже превратит наше сообщество разрозненных индивидуумов в некую политическую демонстрацию. В финале, словно бы предлагая суррогат бессмертия, искусственный интеллект создаст иллюзию нашего вознесения: с балкона оперного театра мы взлетаем над Авиньоном на облаке. Закрой глаза и лети!

Бродя по знакомому городу, вдруг ловишь себя на мысли, что многого не замечал в нем. Домысливаешь то, что сказал тебе голос. Достраиваешь то, что придумал Кэги. И как-то особенно остро ощущаешь хрупкость всего, что тебя окружает, – вот этих платанов, этих фасадов, этих фонтанов, этой травы. А особенно – свою собственную.

Though nothing can bring back the hour
Of splendour in the grass, of glory in the flower
We will grieve not, rather find
Strength in what remains behind.