Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Рецензируя театральную легенду, всякий раз гадаешь, с какого бока к ней подступиться. Вроде бы все о ней уже известно. Все знают, что «Эйнштейн» идет много часов подряд, но антракта в нем нет. И сюжета тоже нет: Гласс сочинял музыку оперы, положив на фортепиано рисунки Уилсона, они-то, собственно, и стали «сюжетом». И с главными героями все как-то не очень ясно. Во всяком случае, Эйнштейна даже в тот момент, когда исполнитель, загримированный под великого физика, сидит слева на стульчике и играет на скрипке, трудно назвать протагонистом этого действа.

Опера «Эйнштейн на пляже» на музыку Филипа Гласса. Режиссер Роберт Уилсон, хореограф Лусинда Чайлдс. Премьера состоялась в 1976 году на Авиньонском фестивале. Спектакль дважды восстанавливался – в 1990-х и 2010-х. Кадр из видеозаписи спектакля 2012 года

Все помнят, что опус Гласа – Уилсона – это подлинный Gesamtkunstwerk: тут вам и балет, и опера, и короткие драматические скетчи, и театр сценографа, и клоунада с акробатикой. И одновременно это сплетение – я бы сказала, солнечное сплетение – самых важных стилей XX века. В лице Уилсона театральное искусство, для которого жизнеподобие всегда было оселком и неотменимой, как казалось, основой, словно бы наверстало все то, что искусство изобразительное прошло уже давным-давно. Абстракционизм, сюрреализм, супрематизм… Оказывается, черный треугольник где-нибудь в верхнем правом углу сцены может быть не менее важен, чем живой артист в левом нижнем углу, – кто бы мог подумать!

Но все это предварительное знание совершенно не позволяет разгадать магию спектакля и его – ой! – смысл.

Я понимаю, что вопрос «В чем смысл произведения?» и сам по себе глуп, а уж применительно к ранним бессюжетным работам Уилсона звучит и вовсе идиотски. И все же я почти всегда задаю себе этот вопрос. И если спектакль (фильм, роман) мне нравится, почти всегда могу на него ответить. Пусть неправильно с точки зрения другого зрителя и даже с точки зрения самого художника – неважно. Важно, выстраиваются ли в моей голове в процессе смотрения сколь угодно прихотливого опуса некие смысловые векторы или нет. В вихре ассоциаций, в беспорядочном мельтешении образов, в навеянных увиденным детских воспоминаниях, из какого-то почти медитативного транса они или проступают, словно симпатические чернила на подогреваемой бумаге, или же слуховые и зрительные впечатления так и остаются сумбуром вместо музыки, поэзии, живописи.

В «Эйнштейне на пляже» они проступают.

Пока рассаживается публика в зале, в оркестровой яме один за другим медленно-премедленно – точь-в-точь как в чтимом Уилсоном японском театре Но – появляются хористы. И контраст между зрительской суетой и их заторможенными, но выверенными движениями сразу же бросается в глаза. По эту сторону рампы жизнь течет по своим суетливым законам, по ту она словно бы пребывает в другом агрегатном состоянии. Этот театральный рапид – вообще фирменный прием Уилсона, которого в молодости избавила от сильного двигательно-речевого расстройства танцовщица Берд Хоффман. Смысл терапии заключался в простых движениях, которые надо было делать очень, очень медленно. С тех пор время для Уилсона как будто притормозило свой бег. На сцене точно притормозило.

Вглядись в реальность, и ты различишь за самым сложным – самое простое.

В своих спектаклях он словно бы настаивает: вы думаете, театр – это действие, конфликт, столкновение, событие. Но отсутствие события и есть самое интересное событие. Вы думаете, что спектакль надо смотреть, а его надо созерцать. Нужно пристально вглядеться в мир. Остановить каждое его мгновение. И тогда вы поймете, что он состоит из очень простых вещей. Из прямой линии на заднике, из диагонали, по которой долго ходит актриса, из кругов, которые наворачивают танцовщики, из десяти цифр, которые до изнеможения повторяют женщины, сидящие на авансцене, из семи нот, которые – да, именно не слова, а ноты «фа», «си», «до» – пропевают хористы. Вглядись в реальность, и ты различишь за самым сложным – самое простое. Первоэлементы бытия, его кирпичики. Какие-то вещи, имманентные человеческому сознанию и жизни как таковой.

Не зря мир Уилсона – это очень часто мир, увиденный глазами ребенка. С кружками, треугольниками, ярмарочной лошадкой и домиком с трубой. Он ведь любит ставить сказки (недавно поставил «Питера Пэна»), басни (ставил Лафонтена в Comédie-Française), и даже бесконечно далекий от детской литературы «Войцек» был в его интерпретации словно бы увиден глазами ребенка. Вот и сквозные образы «Эйнштейна на пляже» – поезд, скрипка, мальчик в матроске где-то под колосниками – тоже какие-то детские. Их легче легкого увязать с Эйнштейном. Если бы ребенку рассказали о великом физике, а потом попросили что-то на эту тему нарисовать, у него на рисунке тоже наверняка были бы паровоз, скрипка…