Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Всю жизнь Габриадзе пытался сохранить нежность мира. Вдохнуть жизнь не только в паровозы, шпалы, курицу, хряка, отрезанные ноги шпрехшталмейстера, но и в сам добрый, наивный театр, который по большей части тоже давно уже пылится в музее на заднем дворе. «Рамона» – печальное прощай, сказанное этому театру, не знающему кафкинских ужасов, психоанализа, черного юмора, леденящего душу абсурда. В сущности, это спектакль-эпитафия. Но она так пронзительна, так прекрасна, так талантлива, что хочется навсегда остаться с уходящей натурой. Никогда не взрослеть. Всегда верить, что паровозы ходят по канатам, столбы умеют говорить, муравьи мыслить, а весь Божий мир одушевлен и пронизан любовью.

Алвис Херманис: вещи умирают стоя

09/04/2007

Алвис Херманис вполне может быть назван персоной 2007. Через несколько дней он получит «Золотую маску» за свой спектакль – «Долгая жизнь», признанный «Лучшим зарубежным спектаклем», гастролировавшим в России в 2007 году. Через две недели удостоится самой престижной театральной премии мира «Европа – театру». Эти награды нашли не просто талантливого постановщика. Они нашли человека, создавшего свой стиль в режиссуре. Высокопарно, но по сути точно можно было бы назвать его «похвала уходящей натуре». Не отношения между людьми, не социальные катаклизмы, не проклятые вопросы бытия, а время, быстротечное, безжалостное, уносящее живущих, но оставляющее после себя горы пропитанной их судьбами рухляди, – вот главный предмет театрального исследования Херманиса.

Вы помните то жуткое нагромождение вещей в квартирах стариков, от которых тесно и душно, но которые жалко выбросить, ибо именно они и есть материализация прожитой жизни? В «Долгой жизни» это нагромождение – чеканки, коврики, продавленные диваны, никелированные кровати с грудой подушек – было имитировано с археологической дотошностью. В «Соне», поставленной по рассказу Татьяны Толстой, – тоже. Квартирка в довоенном Ленинграде (кажется, такое точно трюмо стояло у моей бабушки, а такой Зингер с ножным приводом – у всякой бабушки) затягивает в свое пространство еще до того, как действие началось. Толстая удивительно точна в описании времени и среды. Как живых видишь ее Льва Адольфовича, Аду Адольфовну, Валерьяна – всех этих представителей новоявленной советской интеллигенции 1930-х. В спектакле на их место заступают предметы моментально узнаваемой утвари. Из людей мы видим только саму Соню, блаженную дурнушку, предмет забавы и насмешек ее по-житейски умных приятелей, а через нее, ее облик, ее одежду, ее утварь, ее судьбу всю эпоху, еще стучащую в нашем сердце. Еще вызывающую аритмию.

Алвис Херманис на сцене берлинского «Шаубюне» во время репетиции «Дачников» Горького, 2012. Кадр из видеозаписи интервью о спектакле

Толстая на спектакль не пришла. Думаю, побоялась, узнав, что добродушную и некрасивую смотрительницу музея играет у Херманиса не актриса, а артист – Гундарс Аболиньш. В нынешнем контексте такой ход и впрямь отдает немного ироничным трансвестит-шоу в духе Педро Альмодовара. Априори отдает. На самом спектакле – ничуть. История Сониной любви к мифическому Николаю исполнена в постановке Нового Рижского театра такой пронзительной грусти и такой нефальшивой нежности, какие редко встретишь в современном искусстве вообще, а на сцене в особенности.

Безмолвная Соня-Аболиньш не произносит тут ни слова. Все слова Татьяны Толстой отданы рассказчику (Евгений Исаев). Соня лишь иллюстрирует порой его рассказ: вытряхивает из любовных писем засушенные незабудки, смотрит по вечерам на Сириус, надеясь встретиться там взглядами с недостижимым возлюбленным. Но чаще она живет своей отдельной от рассказчика жизнью. И в самих подробностях ее быта состоит главный театральный интерес спектакля. Вот она готовит торт с кремовыми розочками, вот натягивает на себя грубые чулки с резинками, вот, бездетная, прижимает к груди пластмассовых кукол, вот любовно втирает в тушку курицы – субститут мужчины и ребенка разом – подсолнечное масло. Гундарс Аболиньш виртуозно балансирует на грани между жизнеподобием и клоунадой. Но все же ясно, что не Соня, а эпоха, в которую она живет, – главная героиня всей этой истории.