Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Спектакль Шарпса, несмотря на всю свою замысловатость, в сущности, незамысловат. Если бы не заупокойная тематика, можно было бы назвать его аттракционом, сделанным подручными средствами актуального искусства. И что поражает в нем больше всего: господи, как же ТОТ мир похож на этот! Ведь, за что ни возьмись в завезенном к нам из Англии Гадесе, на что ни глянь, – все вытащено из закоулков человеческой памяти. ТОТ мир предстает перед нами как замок, как могила, как река, как конторский столик, на котором валяются в беспорядке старые, пожелтевшие свидетельства о смерти, как усыпавшие землю осенние пожухшие листья, как огромный зал с мириадами горящих свечей. Вся потусторонность тут такая привычная, домашняя – кладбищенский покой, лишенная кафкианского ужаса канцелярская тоска, череда романтических воспоминаний. Тут даже Цербер оказывается немолодым, похожим на вахтера клерком, выдающим нам поначалу изрядную порцию мужицкого храпа, а потом – номерки. У каждого своя очередь в подземное царство. И царство это от мира сего.

Изобретательное простодушие спектакля (а сочинение Шарпса при всей свой изощренности, конечно же, простодушно), по правде говоря, утешает. Ведь обидно думать, что ТАМ все будет иным. Все наши привязанности, все дивные пейзажи, все чувства – от осязания и обоняния до любви – канут в Лету. Вместо этого будет что-то совсем другое. Мы увидим иные миры, узнаем иные ощущения. А эти как же? Неужели все напрасно? В спектакле «Не оглядывайся!» память художника, его воображение все время оглядываются. И в этом не только простодушие, но и своя правда, какая есть в детских играх, имитирующих мир взрослых людей. Ведь дело же, наверное, не только в том, что, представляя ТОТ мир, мы не можем выскочить за пределы нашего земного опыта, но и в том, что сам наш опыт содержит в себе частицу потустороннего знания. Звуки, запахи, милые сердцу видения – все пребудет ТАМ. Спектакль Шарпса именно об этом. Покидая его, очень хочется оглянуться.

«Не оглядывайся» Тристана Шарпса, группа dreamthinkspeak, Великобритания, 2003

Петер Конвичный: там, за дверью

18/06/2003

К этому спектаклю надо привыкнуть. Этот спектакль должен раздражать. Его можно не полюбить вообще. Любить сразу невозможно и не нужно. Неприятие есть составная часть того пути, который должен проделать зритель, чтобы в финале – вопреки всем законам эстетики – пережить состояние, близкое к катарсису.

Петер Конвичный, один из столпов оперной режиссуры – как и все непредсказуемо талантливые люди, столп шаткий и грозящий в любой момент похоронить под кровлей своих экспериментов все зрительские ожидания, – поставил «Аиду» в начале 1990-х в славном музыкальными традициями австрийском городе Грац. Примерно через десять лет на Wienner Festwochen спектакль шел в несколько обновленном виде и именовался спецпродукцией фестиваля. Всем, однако, было ясно: «Аида» – это ремейк. Можно представить себе, какое впечатление производила она на премьерных зрителей, если встреча с ней впечатляет до сих пор. И дело не в радикальности концепции – по этой части у нас одна «Геликон-опера» исправно выполняет и перевыполняет план. Дело в том, что радикальный ход оказывается в исполнении маэстро продуктивным. Конвичный удивляет, чтобы убедить. В какой-то момент ловишь себя на мысли, что сам давно уже начал существовать по законам, режиссером над «Аидой» поставленным.

Перед каждым представлением на Wienner Festwochen – 2003 выдавали шелковые платочки с узелком на память (рекламная акция какого-то оператора мобильной связи). Здесь, на «Аиде», их было можно использовать по назначению – утирать слезы, сморкаться, особо нервным отирать холодный пот со лба.

Ориентальный фон и эпический размах оперы уничтожены и забыты. Рабыня Аида до боли напоминает рабыню Изауру, помещенную в европейский буржуазный контекст. Действие происходит в ослепительно белом и практически пустом кабинете (сценография Йорга Коссдорфа), посреди которого стоит единственный предмет мебели – диван, накрытый ярко-красной плюшевой накидкой. На нем разворачивается не только история любви, но и история Египта.

Радамес будет взбираться на него, как на пьедестал, для страстных ламентаций. Отец Аиды Амонасро сорвет с него накидку и запахнется в нее, как в порфиру. Здесь, на этом диванчике, случится безбожно и антиисторично травестированный режиссером обряд посвящения Радамеса. С этого диванчика Аида и ее возлюбленный отправятся на встречу с вечностью. Верховный жрец Рамфис похож у Конвичного на протестантского пастора (носит наглухо застегнутый сюртук). Дочь фараона Амнерис – на стервозную и корпулентную дочь номенклатурного работника (носит безвкусное черное платье с рюшами). Сам Радамес – на толстого клерка в летний период (носит белую рубашечку с короткими рукавами – все-таки Египет, жара). Уж куда ему на берегах священных Нила с Эфиопией воевать, ему бы – если поместится – лежать на диване да петь любовные арии, в пародийно-романтическом волнении прислонясь спиной к белой двери.