Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

О загадке Винни Пуха написано много умных книжек. Их теперь почти так же много, как умных книжек о «бессмыслицах» Льюиса Кэрролла, предвосхитивших, согласно последним исследованиям, математическую логику, семиотику, лингвистический анализ и – ну да, конечно же – теорию относительности. Винни тоже медведь не промах. Пустота внутри его головы способна многое вместить – кто бы сомневался. Зря что ли Бенджамин Хофф, вдохновившись глубокомысленными изречениями косолапого резонера, написал целый труд под названием «Дао Пуха», а Вадим Руднев – интеллектуальный бестселлер 1990-х «Винни Пух и теория обыденного языка». Значимость мишки, поросенка, ослика и кролика для истории культуры нам давно объяснили. Наша нежная любовь к этим представителям лесной фауны так и остается загадкой. Лао-Цзы, сказочным воплощением которого является, по мнению Хоффа, Винни Пух, в сущности, значит для меня не больше, чем Шалтай-Болтай. А вот чувства к Винни, Пятачку и Иа, возникнув давно, все никак не проходят. Мало кто из моих соотечественников не разделяет эти чувства.

Конечно, важно, что английский медведь разговаривает по-русски голосом Евгения Леонова и словами Бориса Заходера. Это ему ужасно идет. Но еще важнее другое. Создатели нашего мультяшного Пуха совершили по отношению к первоисточнику редукцию, выявившую суть обаятельных персонажей даже точнее, чем многомудрые исследования очень образованных людей. В отличие от оригинала в русских мультиках про Винни нет ни Кристофера Робина, ни его папы. Зверушки оставлены наедине с самими собой и наедине с нами – без посредников. И вдруг становится совершенно ясно, что они не порождение детского сознания (как Карлсон), а скорее его ипостаси, вступающие друг с другом в диалог и даже иногда конфликтующие. Тут детская хитрость (Пух), взяв за руку детскую доверчивость (Пятачок), идет в гости к детской амбициозности (Сова), и все вместе придумывают, как им поздравить детскую беззащитность (Иа). С Чеширским котом или королевой из «Алисы» трудно себя отождествить. С героями «Винни Пуха» – легче легкого. Они все жили в нас когда-то. И каждый из нас видит и любит в каждом из них частицу себя – наивного, задиристого, беззащитного. Взрослая амбициозность отвратительна, взрослая хитрость противна, взрослая доверчивость смешна. Их надо преодолеть и изжить – это единственный способ стать из ребенка хорошим (а не плохим!) взрослым. Но, простившись с ними, их хочется иногда повидать. Хотя бы издалека. Так во сне сворачиваешься в позу эмбриона, надеясь вернуться обратно. Читая Милна, возвращаешься к себе.

«Винни-Пух и день забот», режиссер Федор Хитрук, «Союзмультфильм», 1972. Кадр из фильма

У меня дома тоже жил один Винни Пух пяти с половиной лет. Иногда, впрочем, он казался мне Кроликом, а иногда – Совой. Иногда – Метерлинком. «Мама, мне кажется, что если умрет лампа, ее привидение будет светящимся, а если утюг, его привидение будет горячим». Иногда – Хармсом. «Я познакомился с одной бабушкой, ей, знаешь, сколько лет – ДЕВЯНОСТО. Мне кажется, она уже может прыгнуть с восьмиэтажного дома». Это в ответ на мои слова, что с пятой ступеньки аттракциона прыгать не надо, потому что он еще маленький. В детском сознании, как в матрице, заложено все сразу. Там разом помещаются Метерлинк, Хармс, Лао-Цзы и все-все-все. Потом, когда сознание станет взрослым, эти все-все-все наверняка уснут в нем крепким сном. Но там, в сказке о Пухе, они не дремлют. Им не до сна. И если очень истосковался по себе прежнему, к ним всегда можно зайти в гости. Посторонним В. разрешен.

Такеши Китано и театр Но

18/01/2007

Мафия бессмертна. Ей нет конца. Но и начала у нее тоже нет. Она была даже тогда, когда ее еще не было. Когда ее не было, она была повсюду.

Мир был поделен на своих и чужих. Йорки и Ланкастеры, Монтекки и Капулетти, гвельфы и гибеллины, католики и гугеноты. Страна на страну. Семья на семью. Клан на клан. Конфессия на конфессию. Чем суровее история, тем больше в ней увлекательных сюжетов.

Все испанские драмы чести, весь французский классицизм, все шекспировские хроники, а также его трагедии и его мрачные комедии – в общем, чуть ли не весь золотой фонд европейской драматургии – это война амбиций, где на кону не меньше, чем жизнь. Кровь в великой драме прошлого льется рекой. Иногда на сцене, иногда за сценой. Но льется, не переставая. Что наша жизнь? Игра. Что есть игра? Поединок.

Если мерить поступки героев классической европейской драмы нынешними представлениями об абсолютной ценности человеческой жизни, то едва ли не всё – от Шекспира до Корнеля – придется выбросить на помойку. Ибо на протяжении столетий доблесть и честь почитались выше жизни. Смягчение нравов перевернуло эту иерархию. На место протагониста заступил человек без свойств. На место инфернальных злодеев – человек толпы. На место дуэли – судебное разбирательство. Для жизни это хорошо, для искусства похуже.