Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Сын полтавской крестьянки Николай Корнейчуков, он придумывал себе изумительный псевдоним и всю жизнь изживал комплекс выскочки. Метался между салоном самой высокой пробы (его преклонение перед Уайльдом) и народно-демократической поэзией (любовь к Тарасу Шевченко). Испытывал неподдельный интерес к низовым жанрам, но презирал нарождающийся кинематограф и его отдающую кафешантаном мифологию. «Смотришь на экран и изумляешься: почему не татуированы зрители, сидящие рядом с тобой? Почему у них за поясами нет скальпов и в носы не продето колец? Сидят чинно, как обыкновенные люди, и в волосах ни одного разноцветного пера!» – писал он о зрителях немого кино. Интересно, что написал бы он о зрителях блокбастеров и мыльных опер. Как пережил бы триумфальное шествие масскульта по всей территории земного шара.

В сущности, Чуковский мечтал об одном – чтобы искусство, став общедоступным, не стало при этом пошлым. И эту идею, зная, что случилось с искусством за последние несколько десятилетий, можно смело назвать утопичной, если бы не одно «но». Дело в том, что Чуковский сам сумел создать образцы такого искусства. Он не разменял свой талант, он его удачно применял. Ведь что такое хорошая детская литература, как не обладающая иммунитетом против пошлости разновидность масскульта? Масскульт ангажирован массами, детская литература – тоже. Но когда гипотетическим читателем произведения является не тетя Дуся с трудоднями и не мелкий чиновник с канцеляритами (словечко Чуковского), а ребенок, сам себе стихийный мифотворец, можно позволить себе литературные игры, которые в равной степени порадуют и тетю Дусю, и мелкого чиновника, и рафинированного эстета. То, что в литературе для взрослых, с точки зрения интеллектуала, выглядело бы отвратительным, в стихах Чуковского не раздражает. Тотальная общедоступность «Мойдодыра» кажется само собой разумеющейся. Нравоучительность «Мухи-цокотухи» принимается как должное. Мифологизм – кто такой Ваня Васильчиков, побеждающий Крокодила Крокодиловича, как не культурный герой, сражающий тератоморфическое чудище, – не выглядит натужным. В жанре детской литературы можно без зазрения совести поучать, развлекая. Пародировать низовые жанры и жонглировать цитатами и стилями, не сбиваясь на высокоинтеллектуальный китч. Это та лестница, по которой искусство может спуститься к широким народным массам, не уронив своего достоинства.

Корней Чуковский в мастерской у Ильи Репина в Пенатах, 1910. На фото запечатлен момент, когда Репин читает сообщение в газете о смерти Льва Толстого. Фото К. Буллы

Вот ведь удивительно. Тараканища, крокодилы и уволокшие в уголок муху пауки кажутся прозрачными аллюзиями на советский тоталитаризм. Но Чуковский, в отличие от своей дочери, никогда впрямую не диссидентствовал, а главное – все самые известные его детские произведения написаны задолго до «великого перелома» («Крокодил» – и вовсе в 1916 году). Просто в детской литературе возможны не только свои достижения и свершения, но и свои прозрения. Тут вообще может быть то, что в жанрах взрослой литературы уже давно кажется утопией, несбыточной мечтой. Тут можно нравиться миллионам, не жертвуя при этом ни крупицей собственной души.

Алан Милн: ни Пуха, ни пера

12/06/2006

В октябре 1926 года вышла в свет первая книжка о Винни Пухе. В 2006 году лучшему медведю всех времен и народов стукнуло восемьдесят.

«Как может стукнуть число и отчего я не чувствую боли?» – спросил бы Винни, если б узнал вдруг о случившейся с ним неприятности. Мы зададимся иным вопросом: почему нам так дорог этот иностранный зверь, в голове у которого, по версии усыновившего его Бориса Заходера, опилки, а по версии родного отца А. А. Милна – самая настоящая пустота? В самом деле, почему? Мало что ли в литературе, особенно, конечно, английской, других обаятельных недотеп, то и дело попадающих в переплет? Но Шалтай-Болтай, свалившийся со стены, не вызывает у нас никаких чувств. Пытливая озорница Алиса кажется разве что забавной. Робин Бобин Барабек с его разболевшимся животом рождает легкую неприязнь: это надо же, скушал сорок человек и не поперхнулся – пусть страдает. О хармсовских пакиных и ракукиных, избивших друг друга до полусмерти, или о трусливых зверятах из «Тараканища» не хочется даже и говорить – отвратительные, в сущности, типы. Винни Пух и его друзья – совсем другое дело. Они почти родные. Каждый из нас, кажется, знал их всю жизнь, просто в какой-то момент поближе познакомился.