Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Эти новые устои (свобода, опирающаяся на личную ответственность каждого перед всеми и всех перед каждым) на российской почве приживаются с трудом. И оттого здесь так сильна тоска по устоям прежних времен – грубым, примитивным, жестоким. Вольнодумцы уже давно не представляют для России никакой опасности. Главная опасность сейчас исходит как раз от тех, кто кричит: «Устои расшатаны!» Эти профессиональные борцы за нравственность главные бесы и есть. И их здесь мириады, попробуйте сразитесь с ними! Заметим в скобках, что главный бес западной Европы, белокурая бестия Брейвик, тоже ратовал за укрепление устоев.

* * *

Мог ли предвидеть великий писатель все эти перевертыши? Я именно о писателе, а не о мыслителе Достоевском, ибо как писатель он видит много дальше и понимает много глубже. Видимо, нет. Можно ли вообще ставить и играть сейчас «Бесов», не полемизируя с их автором? По Додину выходит, что можно. Для этого надо вообще забыть о политике.

Поразительным образом в 1991 году, когда жизнь страны была предельно поляризована, худрук МДТ умудрился поставить сугубо экзистенциальный спектакль, вынеся за скобки весь весьма насыщенный и подробно выписанный политический фон первоисточника и все возможные исторические параллели. Он исследовал не идеи либерализма или социализма, но сложные и глубокие характеры. Не случайно вмещающий в себя противоречия Ставрогин (Петр Семак) эманирует разнообразные «бесовские идеи», но к самим «бесам» в спектакле явно не причислен. Как не причислены к ним ни Шатов (Сергей Власов), ни Кириллов (Сергей Курышев), ни даже капитан Лебядкин (Игорь Иванов), самозабвенно читающий стихи собственного сочинения. К ним, по большому счету, у Додина относится один только Верховенский, которого когда-то гениально играл покойный Сергей Бехтерев.

Сложный человек не может быть бесом – вот, пожалуй, главная мысль этого спектакля. Ибо для бесов жизнь лишена не только ориентиров. Она, в первую очередь, лишена глубины. Бес может быть либералом, православным функционером, русофобом, русофилом. Но он никогда не склонен к рефлексии. Не способен на диалог с другим и, главное – с самим собой. Он с легкостью укладывает сложную и противоречивую действительность в прокрустово ложе полюбившихся схем. Когда ты почувствуешь, что у тебя не осталось сомнений в собственной правоте, знай, что тобою овладел бес. Это, наверное, и есть самое важное, до сих пор актуальное и, видимо, для любого времени справедливое прозрение додинского спектакля.

Корней Чуковский: Чук и век

29/03/2007

Талантливый человек нередко входит в историю какой-то одной стороной своего дарования. А потом так и стоит, развернувшись к нам этой стороной. С теми, кто писал для детей, подобное случается особенно часто. Многим ли интересны сейчас исследования Льюиса Кэрролла в области математической логики? А вот «Алису» читают все интеллигентные мальчишки и девчонки, а также их родители. Кто помнит удивительную биографию побочного сына князя Разумовского Антония Погорельского, его философские штудии и романтические повести? Зато «Черную курицу» помнят все.

Даже Сергей Михалков – вот уж кому не откажешь в специфической многогранности – для нас в первую очередь – сочинитель «Дяди Степы», а уже потом автор трех редакций одного и того же гимна, создатель советских басен и не менее советского «Фитиля», лукавый царедворец, и прочая, и прочая.

То, что Чуковский-критик, Чуковский-переводчик, Чуковский-лингвист отодвинуты в сознании читающей публики Чуковским-писателем для детей, совершенно закономерно. И конечно же, обидно. Его литературоведческое наследие – это ведь не гимны Михалкова. И даже не штудии Погорельского. Критиком Чуковский был блестящим – ироничным, страстным, не чурающимся парадоксов, не боящимся быть субъективным. Добрый дедушка Корней, назидательно читающий детям «Мойдодыра», и темпераментный зоил, вершащий судьбы литературы, – это, как кажется, два совершенно разных Чуковских. И это один Чуковский. Ибо так же как математические изыскания Кэрролла аукнулись в «Алисе», литературоведение Чуковского естественным образом вошло в плоть его «крокодилов» и «тараканищ». Более того, именно в своих детских стихах он, в сущности, разрешил одну из главных проблем собственной жизни и одну из самых важных дилемм всей современной культуры.

Чуковский в числе первых стал исследовать феномен масскульта, посреди которого мы все сейчас проживаем. Он разглядывал его со всех сторон и с отвращением смаковал. Именно так. Отношение к массовой культуре и ее потребителям было у него болезненно двойственным. Он, с одной стороны, презирал ее. С другой – прельщался ею. Он приветствовал демократизацию искусства и как огня боялся этой демократизации.