Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

Столь же нестандартное применение постколониальных аналитических категорий к европейским контекстам обнаруживает другие постколониальные структуры в рамках Европы: будь то интерпретация «балканизма» как европейского ориентализма или интерпретация Габсбургской империи как империи колониальной, – историческая маргинализация восточноевропейских государств в свете гегемонистских отношений господства и неравенства может иметь весомые последствия – вплоть до сегодняшнего расширения Европы на восток. В этом смысле, например, сборник «Свои и другие Чужие. „Постколониальные“ конфликты в европейском контексте»[612] по-новому позиционировал постколониальный поворот, примечательным образом ссылаясь на внутриевропейские исследовательские традиции. Вместе с тем на конкретном примере демонстрируется назревшая необходимость и в немецкоязычной культурологии рассматривать власть как ключевую аналитическую категорию. Это центральное аналитическое измерение следует, таким образом, вверить не только переводоведению, которое совершает свой постколониальный поворот – любопытным образом также на примере переводческих практик в поликультурном, постколониальном пространстве Габсбургской монархии[613] – именно с оглядкой на асимметрии власти в структурах перевода:[614] следуя переводческому измерению самого постколониализма (культура как перевод), перевод рассматривается в контексте колониализма и выявляет, насколько теория и практика культурного перевода находится во власти западного мышления.

В исторической науке постколониальный поворот, также обращая внимание на неравенства власти, заставляет пошатнуться тенденцию западного историзма к обобщению,[615] его идею линейной истории прогресса и его метанарратив европейского модерна в мировом масштабе. Историография, предполагавшая существование «народов без истории»,[616] по обыкновению исключала неевропейские культуры из исторического процесса. Постколониальные тенденции 1970-х годов стимулируют новые представления об историографии, в которой уже не доминирует Европа: в контексте южноазиатской исторической науки возникают «субальтерные исследования» (subaltern studies), результаты которых были задокументированы в собранной между 1982 и 1999 годами десятитомной истории Южной Азии (среди прочих над изданием работал Ранаджит Гуха). Дипеш Чакрабарти, выступивший с требованием «провинциализации Европы»,[617] здесь столь же значим, сколь и Гьян Пракаш, особенно емко изложивший суть постколониального поворота в отношении историографии.[618] Начиная с 1980-х годов это движение поддерживается преимущественно проживающими и преподающими в Австралии и США индийскими историками. Преследуется двоякая цель: с одной стороны, создать историографию, которая обязательным образом рассматривает историю европейского центра в непосредственной связи с историей неевропейской периферии; с другой стороны, это должна быть историография из перспективы и с использованием терминологии самих обитателей этой периферии – как собственный вариант историографии за рамками европоцентристских, эссенциалистских категорий, таких как религиозность, недоразвитость, бедность, нация, публичность/приватность и т. д. Речь идет о том, чтобы подвергнуть сомнению или даже заменить альтернативными изложениями истории тот исторический метанарратив, который поставил Европу в центр. Разумеется, подобного рода критике подвергалась также склонность этого метанарратива постулировать аутентичность индийской культуры.

Для историографии Европы постколониальные перспективы оказались плодотворными в самых различных сферах. Так, они повлияли на исследования домодерных колониальных ситуаций, к примеру – римского колониализма.[619] В первую очередь они профилируют то самое внимание, которое с недавних пор направляется и на проработку немецкой колониальной истории. Если (немецкое) национальное государство или кайзеровская империя изображаются здесь в своих колониальных и всемирно-исторических связях, то это далеко не всегда происходит при помощи постколониальной оптики. Последняя заявляет о себе лишь в тех случаях, когда транснациональная перспектива ведет к своего рода «контрапунктному» обзору колоний и метрополий, когда вопросы формирования наций и идентичностей обсуждаются так же, как и конструирование и инсценировка этнических и гендерных различий,[620] равно как и экспансия за пределы территориальных границ посредством работы колониалистского и ориенталистского воображения и дальнейшие последствия этой экспансии для немецкой истории.[621] Однако вместо того чтобы лишь рассматривать образы «чужого» и структуры инаковости, постколониальная перспектива в историографии задается вопросами конкретных пересечений и актов посредничества между мужскими и женскими акторами: колониальными чиновниками, предпринимателями, местными политиками, учеными, переводчиками, институциями и т. д.[622]