Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

Постколониальная история науки и техники в любом случае обогащает культурологию – с одной стороны, тем, что нейтрализует культурализм постколониального поворота в его преувеличении сферы репрезентации. С другой стороны, подчеркивая транснациональные неравные и тем не менее двусторонние научные трансферы,[634] она закладывает один из фундаментов для пересмотра самого метода сравнения культур: вместо системного сравнения культур, легко вытекающего в глобальное сравнивание, здесь предпринимаются сравнения более фрагментарного свойства. Для последних характерна опора на небольшие единицы сопоставления, выделяемые непосредственно из истории отношений сравниваемых культур. Открытым пока остается вопрос, к которому, без сомнения, побудил постколониальный поворот: в какой мере возможен транскультурный понятийный аппарат, который бы репрезентировал «переплетенные истории» так, чтобы они могли быть выражены не только европоцентристским языком науки?

На этом уровне (межкультурная) философия также переосмысляет универсалистские научные понятия и концепции, особенно в сфере нравственности и прав человека. Важную роль при этом играет учет идеологий, культурно-специфических концепций знания и проблем индигенизации философских категорий.[635] Однако, с позиции философии бросается в глаза, насколько понятийно-ориентирована или даже «кросс-категориальна»[636] сегодня рефлексия транскультурных отношений и транскультурного сравнения. При этом конфронтация с дилеммой неизбежности западных понятий оказалась бы, возможно, более продуктивной, если рассмотреть при помощи постколониальной оптики перформативные оси между культурами.

Так, примечательно, что – подобно истории искусства — открыли для себя постколониальную перспективу и художественные выставки. В особенности критика выставки 1984 года «Примитивизм и современное искусство» в Нью-Йорке вплоть до выставки «documenta 11» с явной постколониальной проблематикой[637] заложили новые подходы к изучению связей искусства с колониалистской экспансией и ее расистскими импликациями. При этом были очерчены разнонаправленные картографии глобальной культуры, соответствующие таким изменившимся тематическим направлениям неевропейского искусства, как миграция и глобализация, включение и изоляция.[638] Критика универсализации европейского художественного канона и его автономного понимания искусства в любом случае ведет к возможности постколониальной эстетики, исходящей «не из европейского понятия произведения искусства, но из транскультурной циркуляции объектов».[639]

На обозначенном здесь уровне (эстетической) перформативности postcolonial turn открывает новые эстетические формы и нередко кардинально меняет понимание искусства, литературы и театра. Эту тенденцию продолжает постколониальный поворот в театроведении. На первый взгляд может показаться, будто в поле зрения здесь оказываются лишь новые – синкретические – формы внеевропейского театра, то есть будто европейский театр лишь расширяет свое предметное поле. Однако и в этой области затем обнаруживается методологический вызов: необходимо сначала разработать эстетические критерии на основании интерактивных, а также ритуальных практик культурной перформации. Например, Кристофер Балм интенсивно занимается «индигенными» теориями театрального синкретизма, от индийских до карибских, южноафриканских и австралийских; эссе Воле Шойинка «Четвертая сцена» со ссылкой на мифологию народа йоруба и другие рамочные условия ритуалов в Нигерии послужит здесь лишь одним из многих примеров.[640] Постколониальный поворот в этом случае побуждает уделить большее внимание чужим театральным формам с их собственными категориями (синкретизма, устности и лиминальности) и тем самым дает импульс к межкультурному расширению самого перформативного поворота. Это касается и других перформативных жанров, таких как постколониальное кино[641] или колониальный и постколониальный спорт, ставший чрезвычайно важным исследовательским полем постколониального поворота. Так, на примере крикета как «имперской игры»[642] было показано, как английский инструмент господства оказался медиумом антиколониального, эмансипационного заимствования.[643]