Культурный дневник 16.01.2014- 18.06.2013

Аркадий жил в подполье, и его книги до сих пор спрятаны от читателя, но он подполью не принадлежал. "50 лет в застенках КГБ" – так называл он словесность, которая занимала бородатых участников "диспута в музее Достоевского". Как бы понравился ему "Душитель" Веккиали, если бы чудесным образом этот фильм прилетел в Ленинград! Смешно, что тогдашние надзиратели не верили в искренность неинтереса Аркадия к их заботам и выискивали в текстах тайные знаки. В первой его публикации (три года продиравшийся сквозь цензуру, несчастный и убогий коллективный сборник "Круг", 1985) цензоры заменили "цепь туманных свобод" на "свет гуманных свобод". Поэзию от прозы они отличали по рифме, а, не заметив ее, падали на спину, точно пингвины, засмотревшиеся на аэроплан. Но далеко ли ушли от них нынешние комментаторы спора Евтушенко и Бродского?

Вышедший в конце сентября, через год после смерти Аркадия, том "Устранение неизвестного" – первая попытка собрать его "прозу". Я решил перечитать не вошедший в эту книгу и никогда не издававшийся роман "Расположение среди домов и деревьев", но не нашел машинопись, зато обнаружил в своем архиве хрупкий листочек: стихотворение Аркадия, написанное задолго до того, как мы прочитали Сорокина, но странно напоминающее рассказ из "Первого субботника".

                                               Дачный век возвращается снова

                                                                        Дм. Волчек

Здесь кончался проспект у осин,

Там жила себе дача кривая, – ну и что! –

Мы съезжались туда, лишь окончится май,

Тихо дни проплывали, как лодки пустые, качаясь,

Дядя днями работал усердно –

Завершал акварельный версаль,

И когда на закате, ты знаешь,

Цветущий шиповник у колодца в углу не по-хорошему густ,

И толкутся, и ноют комариные сети,

Папа наш приезжал, и несли самовар.

И читал он потом на веранде,

Беззвучно смеялся и кричал иногда: "Каковы времена!"

Ну а Вера, губами белея, опускала ресницы,

Уже за полночь строго роняла стихи, где о девушке в хоре церковном,

А мамин племянник грыз скрипучий крыжовник,

Внимал как во сне, – порываясь порой что-то вставить о счастье,

Под стеклом странно так прижимаясь коленом ко мне.

Мы купались наутро. Кувшинки щеку леденили.

Сыпал дождь,

                        и осины дымились зеленой росой.

О любви пела мама, проходя под балконом…

Да, это и все, что я еще помню в тусклом коконе детства

За тенистой и строгой рекой.

Впрочем, не только – помню, прикипают к ключицам

                                            стужи лютой меха,

И милосердное солнце навсегда разбивает

                                         вшами залипший висок.

Александр Скидан о книге Аркадия Драгомощенко

Добавить в список

Загрузить

Поэт Александр Скидан составил книгу Аркадия Драгомощенко "Устранение неизвестного": четыреста страниц, заполненных странными знаками и вспышками воспоминаний, где сквозь снежную пыль проносятся "хрустящие вафли микадо, диваны светлого дуба, вензеля МПС, стеклянные крыши, шары аквариумов, лампы молчанья в руках херувимов".

В предисловии слово "проза" сжато кавычками.

– Аркадий обращается к прозе довольно рано, в первой половине 1970-х ("Тень черепахи"). Это еще относительно конвенциональные тексты, их фрагментарность, как справедливо замечает Анатолий Барзах, восходит к Розанову, а не к Барту или Бланшо. Но уже с конца 1970-х он сознательно начинает размывать границу между прозой и поэзией в их традиционном понимании. Многие куски его первого романа, за который он получил премию Андрея Белого в 1978 году, "Расположение среди домов и деревьев", читаются как стихотворения в прозе, чисто визуально их легко представить записанными

 "в столбик" или "лесенкой", тогда как повествовательные элементы крайне запутаны или, наоборот, ослаблены. С другой стороны, в поэме "Ужин с приветливыми богами" (1985) множество прозаических вставок – фрагменты переписки с различными корреспондентами, замечания на случай, теоретические экскурсы. В "зрелой" прозе эта тенденция нарастает – в романе "Фосфор", в пьесах, как он их называл (относительно небольших полуэссе-полурассказах), фабулы как таковой нет, персонажи сведены к литературным маскам, к знакам, и огромное место занимают размышления о природе языка, воображения, лингвистика, философия, точные науки и т. д. Причем переходы от одного типа дискурса к другому стремительны и неуловимы, психологическая мотивировка отсутствует. В этом-то и заключается трудность и в то же время – невероятное очарование такого рода письма. Оно лишено привычных нарративных подпорок и словно бы ни на чем не держится, разве что на эротической тяге интеллектуального усилия. Что и делает Драгомощенко одним из ключевых авторов не только ленинградского андеграунда, но и, рискну сказать, общемировой сцены – такого письма, сверхинтеллектуального и одновременно осязаемо-чувственного, я ни у кого не встречал.