– Согласен. Хотя были проницательные отзывы – Анатолия Барзаха, например, в "Митином журнале" после выхода "Китайского солнца". Есть большая статья Дмитрия Голынко-Вольфсона, в которой он рассматривает эссеистику Драгомощенко в широком интернациональном контексте. Но, действительно, можно сказать, что проза Аркадия еще ждет своих исследователей. Собственно, одну из задач я так себе и представлял: вызвать некий резонанс, прежде всего, среди нового поколения авторов, которые знают и ценят Драгомощенко как поэта, он для них, безусловно, классик, но прозу его знают гораздо хуже. Опять-таки, надо заметить, что подспудно письмо Аркадия и здесь совершало свою работу, как и в поэзии, но эта работа не была эксплицирована, оставалась зачастую невидима. Аркадий сознательно шел на риск такого "слепого" прочтения, misrecognition – его тексты очень трудно классифицировать, отнести к какому-либо жанру или модели, они радикально блокируют расхожие способы восприятия. Поэтому и писать об этой прозе непросто, я согласен, она еще ждет своего читателя.
– Бессоюзие, или паратаксис, эллипсисы, обилие инверсий… Паратаксис пронизывает все письмо Аркадия – и поэтическое, и прозаическое. Это дает свободу мысли и огромную скорость, покрывающую гигантские расстояния. Вообще говоря, в автобиографической прозе Мандельштама есть похожие вещи, а именно пропущенные звенья, ассоциативные скачки, работа с блоками воспоминаний, которые в процессе письма претерпевают метаморфозу, трансформируются. У Аркадия есть точки сближения с Мандельштамом, я об этом говорю мельком в своем предисловии. Память Аркадия тоже "враждебна всему личному" и "работает над остранением прошлого". Но он идет дальше, радикализует эту установку. Начиная с конца 70-х он разрабатывает контрпрустинианскую, контрнабоковскую стратегию, подрывающую концепцию литературы как спасения через память. У Пруста (и Набокова) материя памяти, само усилие воспоминания выступает сотериологической машиной, привносящей смысл в процесс письма и в существование автора; Драгомощенко же ставит эту влиятельную модернистскую парадигму под знак вопроса. Для него, как и для Бланшо, важно забвение, забывание, которое он читает как за-бывание, то есть выход "за" онтологические пределы, трансгрессию. На практике это выглядит так: к концу той или иной строки или фразы читатель вдруг обнаруживает, что забыл, не помнит ее начало. Фразу невозможно повторить слово в слово, всякий раз приходится возвращаться и начинать сначала. Этот эффект "провала" в беспамятство, организованного с помощью инверсий, цезур, эллиптических конструкций, заслуживает отдельного философского исследования. Михаил Ямпольский говорит о немиметическом и антиэстетическом характере поэзии Драгомощенко, но эти же черты присутствуют и в его прозе. Они конститутивны для его мышления. Отчасти об это же говорил и Анатолий Барзах в своей заметке о "Китайском солнце": синтаксическая структура предложения такова, что к его концу ты забываешь начало; автор словно бы заговаривается, дает место дремотному бормотанию, проваливается в сон наяву, отпускает речь. Такое парадоксальное письмо, в чем-то близкое, пожалуй, прозе Бланшо. Это единственное сравнение, которое мне приходит на ум.
Поэт Усов и железный Феликс
Распечатать
3 прокомментировали
Поделиться в социальной сети
Лагерная газета "Перековка", в которой публиковался Дмитрий Усов
Дмитрий Волчек
Дата публикации: 22 октября 13:49
Борис Александрович Тураев , Борис Георгиевич Деревенский , Елена Качур , Мария Павловна Згурская , Энтони Холмс
Культурология / Зарубежная образовательная литература, зарубежная прикладная, научно-популярная литература / История / Детская познавательная и развивающая литература / Словари, справочники / Образование и наука / Словари и Энциклопедии