Культурный дневник 16.01.2014- 18.06.2013

ПБ: Мы много про это думали в ходе подготовки публикации, и мнения наши менялись. Стихи Софьи Казимировны за какими-то странными исключениями, впрочем, я склонна думать, что эти исключения происходят в голове публикаторов, стихи эти чудовищные. Хотя мне иногда кажется, что там чуть-чуть какая-то странная тень, может быть, от общения с ее замечательными собеседниками, мы будем об этом еще здесь говорить, проскальзывает, а также последние стихи, которые в конце, совсем на последних страницах дневника, эти странные прощательные стихи, у них есть какое-то странное свое достоинство. Но в принципе защищать ее невозможно как поэта. Но при этом дневник сам, который она, как мы знаем, хотела опубликовать, вернее, хотела, чтобы он был когда-нибудь опубликован в будущем, дневник литературно, как мне представляется, незауряден. И в этом смысле честолюбие вдруг ее оказывается не совсем абсурдным, это не совсем "Бледный огонь". Потому что иногда кажется, что перед нами Кинбот завистник в чистой форме своей. Дневник действительно любопытный. Ну да, ее роман с собственным честолюбием, об этом говорить можно много – и это смешно, и это страшно.

ДВ: Дневник любопытный, но должен сказать, что когда я его читал, я испытывал глубочайшее отторжение, неприязнь к автору. Редкий случай, особенно, когда читаешь дневник человека, который перенес много испытаний – и тюрьму, и смерть матери от голода, и тяжелую болезнь брата, за которым она ухаживала всю жизнь, и блокаду, о которой мы говорили. Я ей не сочувствовал. Судя по вашей статье, вы относитесь к ней снисходительнее.

ПБ: В какой-то момент, когда живешь с человеком четыре года, пытаясь его рассматривать то так, то этак, то это другой стиль отношений, нежели когда читатель входит в этот мир, в это дневниковое пространство и впервые с этим сталкивается. Перед нами явление все-таки, как мне кажется, крайне любопытное. Но в принципе меня скорее удивляет, что многие читатели дневника жалуются мне на то, что у них не складываются отношения с Островской. Сам этот дневник – это прежде всего инструмент, я его так всем пытаюсь рекомендовать, объяснять для понимания чего-то важного о советском 20-м веке, нас в этом веке. Это такая линза, лупа своего рода. Таких дневников мы еще не читали, такого знания у нас еще не было. Конечно, в Софье Казимировне есть черты, я бы сказала, одна черта, которая не позволяет нам, мне, может быть, вам, судя по тому, что вы сказали, впасть в сочувствие, – это то, насколько она сама в него не впадает, за редчайшими исключениями. И то, как она рассматривает людей, которые ей вверяются, как фактически насекомых, она иногда в таких терминах и пишет.

ДВ: Да, она писала, что люди ей нужны только как экспериментальный материал. Или: "к людям холодноватое и сухое любопытство всегда анатомического порядка".

ПБ: Замечательно! И причем предметами этого любопытства становятся персонажи как раз нам по-разному близкие. Мы можем долго обсуждать или не обсуждать сюжет с Анной Андреевной А., который, конечно, нитью проходит страшной и странной своей, но для меня мерилом стала история с Гнедич. Там несколько персонажей проходит, которые мне кажутся крайне увлекательными, и отношения Островской с ними кажутся очень интересными. Это, конечно, Гнедич, которой сейчас просто общее место заниматься среди славистов, переводчиков, теоретиков перевода. Потому что то, что она в лагере сделала, трудно представимо, и вся ее блокадная сюжетная история невероятно интересная, как она делала себе почти известную блокадную карьеру и как быстро была за нее наказана, арестована и что случилось потом. Отношение, соответственно, Островской все время к ней как к безумной, жалкой, как к не солдату, как к не человеку подвига.

ДВ: Но все-таки она признает ее поэтический талант и даже гениальность. Она пишет, если помните, что вообще это единственный поэт во всем Союзе писателей.

ПБ: Особенно это замечательно в сочетании с моим любимым моментом, когда она описывает их прогулки там, где смертоопасный сектор – возникает такое очень симпатичное словосочетание. И фактически она прописывает то, как она диктует страницы, как она задиктовывает эти идеи Гнедич. Интересно формулирует: мало, где мы находим так активно воспроизведенную позицию, идентичность музы, от которой автор находится в жестокой зависимости. Вот она такая муза, она все время что-то задиктовывает – она постоянно подает идеи или объясняет что-то Ахматовой, она бесконечно много что объясняет Всеволоду Рождественскому и так далее. А эти уже такие убоговатые персонажи, они что-то записывают по мере сил. Всех своих творческих протеже Островская начинает в итоге презирать – но за что? Согласно ее интерпретации, за их несоответствие ее ожиданиям, но как может предположить читатель дневника – за то, что оплодотворить, сделать поэтом они ее не в силах.