Культурный дневник 16.01.2014- 18.06.2013

ПБ: – Интересно еще, что потом она возвращается к этому явно не случайному для нее ощущению. И уже когда самый ужас спадает, они с приятельницей идут по городу и наблюдают то, что она описывает как поколение победителей, и пишет о том, насколько все это новые и чужие люди, опять же мещане. То есть себя она к победителям ни в коей мере не относила, что тоже интересно. Наверное, говоря о блокаде, мне по профессиональным причинам, поскольку я занимаюсь блокадой, многое было бесконечно полезно, начиная с каких-то моментов быта, для меня были пронзительные вещи не только, как она подробно описывает огромную роль в жизни горожан, скажем, черного рынка, чем только сейчас начинают активно заниматься историки, становится понятно, что без этого черного рынка Ленинград категорически не выжил бы, о том, как трагически меняются ее отношения с матерью и братом, и она подробно весь этот распад прописывает. Меня также интересовали такие детали, как они уже после комендантского часа пытаются пробираться друг к другу во тьме, чтобы слушать музыку, эти пластиночки – оперу, французский шансон, церковные песнопения. Можно себе представить эти пробирания – во мраке, холоде, прячась от патрулей. Мне было очень интересно узнавать жизнь католиков в городе. Хотя сейчас эта тема тоже возвращается, невероятная активность церковной жизни в городе, не только духовной, но и религиозной, но именно католики самые забытые, совсем уже парии этого странного мира, которые умудрялись встречаться, эти старухи замечательные, вроде старухи Сушаль, которые как-то осуществляют эту жизнь духа. Все это у нее подробно описывается. А говоря о каких-то более возвышенных вещах, мне было очень важно обнаружить там два аспекта. Во-первых, что она очень рано начинает задавать вопрос о том, осмысленна ли была вся эта страшная история, вся эта жертва. Она замечательно формулирует, замечательно четко, замечательно безжалостно, замечательно надменно, как вы сказали, она не дает ответа, но вопрос возникает. Мне кажется это очень важным. Так же с точки зрения именно опять же надменности, взгляд свысока. Это очень интересно, как возникает, как формулируется этот взгляд свысока. Может быть это одна из тем дневника, как по-разному, в разных точках она переформулирует возможность взгляда свысока на современный ей момент, как начиная с лета 42-го выжившие начинают свысока смотреть на умерших и умирающих.

ДВ: Выжившие ненавидели дистрофиков – это после первой голодной зимы. И она сама отмечает свое желание быть здоровым зверем, который не любит больного. Не знаю, писал ли кто-то об этом до нее?

ПБ: Я немножко этим занималась. У меня в НЛО была статья про хронологические периоды, психологические периоды блокады, и про это я тоже писала. Этот момент, который мне кажется очень важным, когда город в известном смысле понял, что он выжил, – это именно лето, даже к концу лета, когда город наелся травы и одуванчиков знаменитых, капусты на площади и стал от себя отстранять зиму. Похожие замечания есть в других дневниках. Например, существует примечательный дневник архитектора Левиной, тоже редкий по своей безжалостности, она пишет о чем-то похожем. Конечно, с Софьей Казимировной никто не сравнится в этом ощущении.

ДВ: У нее есть замечательные детали пробуждения жизни. Она упоминает модниц, которые в 42-м году вдруг начинают увлекаться фальшивыми драгоценными камнями, упоминает блокадные любовные романы, магазины, торгующие дамскими шляпами, катание на лодках в разрушенном Петергофе, публику, заполонившую театры…

ПБ: Возвращение жизни, да. Впрочем, каким-то диким образом жизнь никогда и не прерывалась – предметы моды пользовались серьезным спросом на блокадном черном рынке еще зимой, а мастерицы знаменитого ателье "Смерть мужьям" пережили зиму, выполняя заказы привилегированных модниц. Островская тоже всю зиму надеется и пытается продавать платья и драгоценности.

Однако, лето 1942 года в ее дневнике – особый этап. Если вы помните — дневник замолкает. В последнее время очень интересно думать об этом моменте тишины после смерти мамы.

ДВ: Там вообще очень сильный стилистический перелом, я бы даже сказал, что с этого момента дневник становится умнее.

ПБ: В принципе, как я для себя это понимаю, поскольку мы имеем дело с человеком невероятно честолюбивым, и в какой-то степени это может быть одна из главных, несущих балок этого дневника – честолюбие, своего рода разные возможности, поймите меня правильно, подвига. И понятное дело, что 41-й – это попытка спасти мать, и катастрофа, она ее не спасет. Вот это поражение, молчание. Потом я, пожалуй, соглашусь, это очень любопытно, что в следующий раз пишет уже другой человек.

ДВ: Только надо упомянуть, что это честолюбие совершенно ни на чем не основано. Она была убеждена, что она большой писатель, пишет "Золотую книгу", которая останется в советской литературе. Но судя по тем небольшим фрагментам, которые опубликованы в комментариях, ее стихи – это кошмарная графомания, у нее не было таланта вообще.