Купавна

Я слушал Марину Остаповну с особо возникающими у меня мыслями: никакая отдаленность того времени, в которое над нашей страной пронеслись грозовые тучи войны, не сможет ослабить у нынешней молодежи связь с героическим минувшим. Хорошо, что есть на свете красные следопыты, которые разыскивают неизвестно где павших и без вести пропавших. И пусть их даже не оказывается в живых, но их имена будут появляться на гранитных плитах и обелисках воинской славы. Выясняются все новые личности, а порой и совершенные ими подвиги; новые фамилии появляются дополнительно в списках погибших, отпечатанных еще в войну на штабных пишущих машинках, а то и нередко составленных наспех от руки. И будут выстраиваться имена таких людей, точно по команде, по зову полковой трубы: «Становись в строй на боевую поверку!»

Да, будут воскресать имена людей, отдавших жизнь за нас, живущих. Будут находиться и сами люди, как этот солдат Остап Оверченко. Но почему всхлипывает, глотая слезы, солдатская дочь Марина Остаповна?

— Не бойтесь, сказали мне врачи, — донесся до меня ее голос. — Не опасен для общества ваш отец… С вами здравствовать ему теперь. А чего мне бояться?.. Родной же он… И пускай… Пускай живет, хоть и такой…

Я понял: слезы Марины Остаповны не горькие, а от долгожданной встречи, каким бы ни пришел с войны солдат.

Прояснилось и военное прошлое Остапа Митрофановича — человека, которого настигла болезнь, оторвавшая его навсегда от общества. И это произошло в его молодые годы. Что ж, не один он, война унесла молодость многих. Многие состарились на ней, покрылись сединой от огненных ветров и пулеметных метелей. Но вернулись они, сразу войдя в ряды строителей послевоенной жизни. Оверченко ж будто навсегда так и остался на войне с сохранившимся в нем лишь одним-единственным чувством неизбывной ненависти к фашистам…

Что же касается обстоятельств, явившихся причиной умопомрачения солдата Оверченко, то о них коротко сказано в истории его болезни: «В концлагере зверски искусан собакой».

— Сама, своими глазами читала, — объяснила Марина Остаповна. — Ой лихо мне, лихо-то как!

Она говорила, может по-своему домысливая запись в истории болезни, что жил на свете один садист — комендант фашистского лагеря. Человек тот с глазами и руками, как у всех людей. И была у того человека любимая собака… Иной хозяин и хлеба горбушку делит пополам со своей любимой собакой. Да только та собака, ростом с теленка, предпочтение отдавала никак не хлебу. Набалована была хозяином, приучена им вцепляться прямо в лицо. И происходило так: усмотрит комендант какого «провинившегося» пленного, к себе в кабинет потребует, и собака там дожидается. Уж скольких она изгрызла, одному богу известно…

— По всему выходит, — печально молвила Марина Остаповна, — в то время, когда та людоедская собака накинулась на отца, в лагере стрельба поднялась. Комендант выскочил из кабинета, а Остап Митрофанович один на один с тем псом и остался… Ворвались наши, потому и стрельба началась, собаку, видать, успели пристрелить, да батько мой уже не в себе был, лишился разума… Вот с таким мне теперь и жить приходится.

— А так-так, Мариночка, пусть он живет! — воскликнул Николай Васильевич. — И такой он нужен не только тебе… Он должен ходить по земле. Пусть будет живым укором фашизму!

Тяжело переступая с ноги на ногу, точно они одеревенели у него, Градов склонился у столика, возле отца Марины Остаповны.

— Чуешь, Остап?! — звал он его, будто бил в набат. — Давай припомни, когда ты меня в детстве отдубасил! По-справедливости скажу: мне после от моего батьки за тебя досталось, чтоб характер имел… Чуешь меня?! Так возьми же мою последнюю руку… Припомни, как тебя в девятом классе обкорнали чуб за курево. Старостат школьный на то вынес постановление… Сами ребята… Так вот сейчас возьми же мои ноги… Забери и половину жизни моей. А хочешь — и всю жизнь, без остатка, но только припомни… Вернись в разум, Остап!.. Чуешь меня?

Остап Митрофанович молчал. Что было со мной, не знаю, себя самого я видеть на мог, но кровь, казалось, застыла в жилах.

Всяких людей, с их потрясающими судьбами, пришлось мне встречать после войны. Порой трудно поверить, что все так и было. Но война есть война, чего не случалось на ней… И всегда безгранична радость, когда на пороге родного дома спустя много лет после похоронки внезапно появится тот, имя которого давно высечено на обелиске — памятнике погибшим в войну… Скажем, воскресший горел в танке и вернулся с обожженным, изувеченным до неузнаваемости лицом, с грузам многих тягостных лет за плечами, но он узнает своих близких, в полном сознании устремит на заждавшуюся жену свой глаза и скажет первый: «Здравствуй, поседевшая любовь моя!» Что еще более убедительное может быть для подтверждения этого — именно он, и никто другой, вернулся?

А тут история с Остапом Оверченко: узнают его, а он…