Купавна

У меня все же хватило душевных сил войти в дом Оверченко, что стоял по соседству с корчмой, вместе о Николаем Васильевичем, Мариной Остаповной и ее отцом, которого она с Дружбой привели под руки. Однако не хватило выдержки долго присутствовать там. Мрачные мысли застелили свет яркого дня.

Я вышел из дома и в горьком раздумье побрел по садовой дорожке. Чудилось, что я где-то давно-давно потерял что-то значительное, чего возвратить уже невозможно, как невозможно возвратить разум тому же солдату Оверченко.

Плутая по ухоженному саду при корчме, я вдруг услышал: со стороны Днепра доносились веселые голоса и задорный смех.

«Нет, Остап Митрофанович так смеяться уже не сможет, — горестно подумал я. — Ну что ж, — постарался успокоить я себя, выходя из сада и удаляясь от корчмы и дома Оверченко, — с Остапом Митрофановичем все определилось: он жив и, несмотря ни на что, будет служить людям хотя бы тем, что, по словам Дружбы, должен ходить по земле живым укором фашизму».

Я шел по селу, и все мне казалось удивительным. Но не то было удивительно: ни прямехонькая улица, покрытая асфальтом, теряющаяся вдали, в стороне кургана, будто подпирающего густо-голубую высь; ни разукрашенные разноцветным клинкером фасады домов с ажурными наличниками, обрамляющими большие окна, с телевизионными антеннами на железных или крытых под черепицу крышах, с тополями и цветущими молодыми каштанами вдоль палисадников; ни Дом культуры с библиотекой, отличающийся от жилых домов броскими колоннами перед входной дверью; ни рядом с ним находящееся (чуть поменьше) здание правления колхоза… Подобных сел, а точнее, поселков на Херсонщине немало. Я думал: если у войны была своя страшно разрушительная сила, то у нынешнего мира тоже свое: упрямая трудовая созидательность противостоит ей. И я шел по селу в необъяснимом предчувствии — вот-вот повстречаюсь с чем-то еще более волнующим и интересным: будь оно тревожным, из прошлого, похожим на встречу в корчме, или каким другим…

Перед моими глазами, слева от улицы, на покатом взгорье, за садами и огородами, возник двухэтажный дом с террасой, живописно увитой цветущими беловато-розовыми граммофончиками вьюнка. Чуть в стороне от него вознесся статный дуб. На самой вершине его, в буйной темно-зеленой кроне, расположилось гнездо аиста. Гордая птица, по местным поверьям приносящая людям счастье и радость, став на обе ноги, слегка помахала крыльями, точно заметила мое внимание к ней, и защелкала длинным клювом. В тот миг, будто по сигналу аиста, из дома горохом высыпала детвора. Разноцветные майки и платьица замельтешили на посыпанной желтым песком дорожке, смешались с цветами на клумбах.

Вот уж, право, одно к одному: дуб — символ могущества, аист — вещун радости, а вокруг — цветы нашей жизни, детвора! К тому же престарелый дед, идущий навстречу мне слегка прихрамывая, похожий на дедушку Лепетюхина, каким я представлял его себе. Не обманулся ли Градов, рассказывая, что Лепетюхин был распят фашистами на кресте?

Старик приближался. Стало видно даже суму на перекинутом через плечо ремне — нищий!.. Здесь?! Однако я скоро разглядел — это на нем кожаная почтальонская сумка.

Подойдя ко мне, он чуть наклонил белую голову: по местному обычаю — пожелать благополучия знакомым и незнакомым. Несмотря на преклонный возраст, у него были проницательные глаза. Я подумал восторженно: «Это и есть то, что хотелось увидеть!»

— Дедусь, ты еще работаешь? — невольно поинтересовался я, прикасаясь к его сумке.

Он посмотрел на меня, не без собственного достоинства:

— А ведь кому хочется подольше прожить, тот и работает. Так и я, без дела не сижу. Принимаю за превеликое удовольствие подменить почтаря. Оно общественному хозяйству на пользу, особливо нонче, когда косовица на Ивана Купалу. Известно, как в такое времечко позарез рабочие руки нужны. Штатный почтарь — на сенокос, а мне — благо: косточкам моим как-никак разминочка надобна… И еще сказать тебе, добрый человек…

Со стороны детского сада донеслось щелканье. Старик живо посмотрел туда, весельем зажглись его глаза.