Купавна

— А так-так, бусел![1] Не давай обижать деток. — Он взметнул взгляд в небо, где, то снижаясь, то вновь скользя ввысь, парил над дубом степной орел. — Ить, разбойник! Не поживиться тебе буслятками. Не таковский там папаша, в обиду не даст… — И посмотрел на меня, довольно тряхнув головой. — Славная птица, что люди — в паре живет. Очень пользительная и разумная. — Он разговорился: — Ить и дуб-то вымахал могуче! Досталось бедолаге… Посадили мы дубочек тот сообща: Климушка Лепетюхин, светлая память ему, да и Василию Ивановичу Градову также. Ну, а я покуда жив еще. То ж и говорю, слышь: хата там стояла Василия Ивановича. Мудрый был человек. В самом Херсоне газеты печатал, а семья тут проживала… О чем, бишь, это я говорил?.. Ага! Стало быть, у нас так заведено с века в век: у кого народился ребеночек, ежели мальчик, то у окошка хаты старики дубочек высаживают, чтоб, значится, вырастал он, ребятеночек тот, могучим как дуб. Ну, а ежели девочка, то березку высаживаем, чтоб росла пригожей… Значит, посадили мы с Климкой тот дубочек, когда у Василия Ивановича сынок Миколушка народился. Сгорела в войну хата Градовых, а дубок выстоял, не дался огню. И по сей день красавцем стоит. И пристанище буслу дал. И сынок Василия Ивановича не забывает родного местечка своего, где на свет появился…

Я хотел сказать, что Николай Васильевич приехал со мной, но старик продолжал:

— Климушка, слышь, хату Василия Ивановича запалил. Ужас сколько немцев тогда погорело. Слава Климушке Лепетюхину!.. Вечная память Василию Ивановичу и жене его Агнии! Убила их бомба фашистская. Климушка потому, в отместку, и немцев пожег в хате.

Старик говорил так, словно бы сам горел, и казался теперь не седым, а пепельно-желтым. И голова его начала трястись, однако голос не потерял звонкости, хотя и сделался немного по-детски тонким.

— Эвон и внучок катит! — прикладывая козырьком ко лбу коричневую и жилистую от старости руку, воскликнул он. — Молодцом, толк в хозяйстве знает, не гляди, что молод. Кандидат по наукам в сельском хозяйстве! — Он многозначительно ткнул пальцем себе в грудь: — Нашенского роду! Только побашковитей, аж два института прошел.

Взвизгивая тормозами, к нам подкатила «Волга» цвета спелого пшеничного колоса. Из машины не просто вышел, а живо выскочил, точно колобок, низкорослый человечек с крупной головой и лицом, какое может быть у младенца, не тронутым ни единой морщинкой.

— А что там, Свиря, колосок грозой не прибило? — встретил его старик и, не дожидаясь ответа, обернулся ко мне: — За пшеницей ноныча, как за дитем малым, глаз да глаз нужон. Какой денек зеву дашь, зернышко драгоценным жемчугом и падет на землю, испробуй его потом взять. Оттого Свиридушка на пшеничных полях и днюет. А минувшей ночью, что солдат на посту, и век не смежил. Оно так, дитятко, не закрывай зеньки, когда лихо к тебе крадется.

Зорко прищуренными глазами старик повел по мне, будто хотел спросить, а так ли, как он сказал, я поступаю.

И кто-то невидимо присутствующий рядом с ним подступил ко мне, взял за горло. С захлестнувшим сердце волнением в голове моей пронеслось: «Ты, дитятко, как углядишь, что смередушка крадется к тебе, то ни в каком разе не закрывай зеньки…» Что это?.. Кто так говорил?

Я вдруг перестал видеть перед собой старика. Там, где он стоял, привиделся Ястребок, тот молодой партизан, беспокойная память о котором привела меня сюда, в степь под Херсоном, но к могиле которого я пока не успел доехать… Вероятно, я об этом что-то сказал, потому что услышал в ответ:

— А хорошо, что помнишь!

Старик взял меня за руку. При этом его сочувствии у меня сразу отлегло от сердца.

— Добро, добро, милый! — между тем кинул старик внуку.

Либо от его похвалы, да при постороннем, незнакомом ему человеке, или от моей заминки; а может, и от чего другого, каких-то своих раздумий, схожих с моей памятью, внук покраснел и неловко затоптался на месте.

— Добрый день! — неожиданно густым, точно из груди великана вырвавшимся басом поприветствовал он меня. — Я Цырулик… Свирид Карпович Цырулик.

Левой рукой он сдернул со своей крупной и голой, как кубышка, головы турецкую многоцветную феску, правую протянул для рукопожатия. И сочный голос, и блеснувшая на солнце его бритая голова, и особенно необыкновенная прочность рукопожатия смутили меня, словно попал я на сеанс иллюзиониста, который может сделать со мной все, что ему заблагорассудится.

Совсем тихо я назвал себя.

— Ага! — гулко произнес он и немедля спросил: — Один или с кем еще к нам пожаловали?

Я назвал Градова.

— О-о! — воскликнул он. — Дедка, чуешь?!

Старик прикрыл ладонями свои уши.

— То-то, Свирюшка! Только того… Не бухай в колокол, оглушишь гостя.

— А где же Николай Васильевич? — спросил Цырулик.

Я сказал, где Градов. Свирид Карпович опять к старику:

— В таком разе, дедка, загляни к Оверченко. Тебе по пути. Скажи Курганному капитану, жду его.

— В правление явиться, что ли?

— Нет, дома буду приветствовать. Ладно? Так и скажи.