Кузены

Это мой отец во всем великолепии своей юности – темноволосый красавец. В одной руке у него самая уродливая картина, какую я только видела: как будто дошколенок возил по грязи клубок шерсти. Другая небрежно приобнимает за плечи женщину постарше, любовно треплющую отца по щеке. Даже с такого расстояния на кисти отчетливо видно родимое пятно винного цвета. Моя неуловимая бабушка в очередной раз возникает в самом неожиданном месте.

Шагнув чуть ближе, я читаю подпись под фото: «Милдред и Адам Стори с картиной, занявшей первое место на конкурсе местных художников 1994 года». Сложно поверить, что женщина, владеющая коллекцией произведений искусства мирового значения, могла отдать главный приз за это.

Расплачиваясь, я держу кредитку левой рукой. Глупо, конечно. Вряд ли стоящая за кассой девушка моего возраста, которая едва на меня смотрит, заметит такое же родимое пятно у меня на предплечье и поймет, что я тоже Стори. Однако, обезопасив себя таким образом, я набираюсь храбрости спросить:

– А эти фотографии на стене продаются?

– Что? – Девушка наконец поднимает на меня глаза. Ее тонкие выщипанные брови удивленно взмывают вверх. – Нет, не думаю. Они тут вроде как для красоты.

– Понятно, – говорю я, чувствуя себя глупо.

Отец учился на последнем курсе Гарварда, когда произошел разрыв с Милдред, поэтому не имел возможности вернуться в Кэтминт-хаус и сам забрать свои вещи. Их сложили в коробки и отправили почтой, но семейных снимков там почти не оказалось. Было бы здорово заполучить какую-нибудь фотографию, но как объяснить все это скучающей девице за кассой?

Повернувшись, я едва не натыкаюсь на того, кто стоит за мной.

– Отличное фото, правда? – произносит знакомый голос. – Картина, правда, полный кошмар.

Хейзел Бакстер-Клемент, пропуская следующего перед собой, делает шаг к снимкам. На этот раз она одна, ее дедушки нигде не видно.

– Это был первый ежегодный художественный конкурс на острове. Хотелось бы думать, что с тех пор мы как-то продвинулись.

– А ты тоже рисуешь? – спрашиваю я.

– Я? Нет. Просто интересуюсь местной историей. – Хейзел поправляет браслеты. – Как у вас дела?

– Неплохо. Как твой дедушка?

– Все нормально. – Она улыбается, слегка наклонив голову набок. – Я надеялась, вы позвоните.

– Совершенно некогда было, – неубедительно вру я. Через плечо Хейзел я вижу, как Милли показывает на свои огромные золотые часы, которые не идут, и потом на дверь. – Мы и сейчас спешим. Пора возвращаться на работу.

– Что ж, дайте знать, если появится возможность. Дедушка в последнее время чувствует себя лучше – возможно, мог бы рассказать пару историй о ваших родителях.

Соблазн велик, и я колеблюсь.

– Не скажешь еще раз свой номер? Знаю, Джона записывал, но он такой неорганизованный…

– Конечно, – кивает Хейзел, просияв. Продиктовав цифры, она отходит. – Пишите в любое время.

Милли уже стоит у открытой двери, придерживая ее одной ногой, а другой нетерпеливо притопывая.

– Что ей надо? – звучит вполголоса, когда я подхожу.

– Все то же, хочет расспросить нас, – отвечаю я, протягивая стаканчик с холодным кофе. Мы переступаем порог. – Говорит, дедушке сейчас лучше. Может, теперь удастся выведать, о чем он говорил в первую нашу встречу…

Милли со скептическим выражением опускает солнечные очки на нос.

– Или это просто уловка, чтобы написать по нам курсовую.

Мы идем по тротуару, удаляясь от пристани, мимо вереницы магазинов и ресторанов.

– Прямо Пятая авеню в миниатюре, – говорит Милли. Замедлив шаг, она всматривается в витрину под надписью «Бутик Кайлы». – Ух ты, неплохо. За платьями пойдем сюда.

– Ладно, – откликаюсь я.

Мои мысли все еще поглощены фотографией на стене кондитерской. Мне давно следовало позвонить отцу, и сегодня впервые за все время я искренне хочу с ним поговорить. На снимке с бабушкой он выглядит спокойным и счастливым, и это напоминает о том, как вот так же ослепительно папа улыбался мне самой. Не давая себе возможности передумать, я достаю телефон и набираю номер.

– Мне надо позвонить по-быстрому, – шепотом поясняю я Милли.

Отец берет трубку после четырех гудков.

– Обри? – отрывисто бросает он.

– Привет, пап, – на ходу говорю я, резко сворачивая на боковую улочку, где меньше людей. Тротуар здесь затеняют высокие деревья за какой-то каменной стеной. Сзади я слышу стук сандалий Милли. – Как дела?

– Хорошо, – холодно отвечает отец и замолкает – как будто связь прервалась. Однако я слишком хорошо его знаю – это он наказывает меня за то, что не звонила всю неделю. Он всегда так делает, когда злится. Вся любовь и приязнь словно пропадают, чтобы как можно яснее выказать недовольство. Прием мне отлично знаком, и все же…

– Мы встречаемся с бабушкой в следующие выходные, – бросаю я. – Мама тебе говорила?

– Да. – Снова долгая пауза. – Много же времени понадобилось…