Квадратное время

– Ваши зарисовки великолепны! Они как поблекшие от времени фотографии, поверх которых положены короткие точные мазки флуоресце… светящейся краски. – И добавил тише, но с искренностью, вполне достойной детектора лжи: – Товарищ Бабель, «Конармия» – великое произведение, его в школах изучать будут! В большой и сложной теме… мм… «Революция и Гражданская война в литературе двадцатых годов».

– Ну будет тебе… Есть много произведений получше. – Похоже, писатель протрезвел от неожиданной лести, но опрокинутая для сокрытия смущения рюмка мигом исправила положение.

– Нет! – продолжил я накат. – С таким емким слогом…

Дальше я разразился парой особо претенциозных абзацев из школьной хрестоматии. Не говорить же, что «Конармия» была мной особо любима за краткость. Пока педагог спрашивал одноклассника, я успевал пробежать пару-тройку рассказов глазами, выкидывая словесные кружева, кроме одного-двух, которые всегда можно привести как ответ на тупой вопрос педагога: «Коршунов, а что тебе особо запомнилось?»

Впрочем, при всем красноречии закончил я свой маленький спич на реально интересующем меня аспекте:

– Ну и правду, конечно, интересно прознать. Вот представьте: в будущем, лет через сто, все забудут про войны, какими они были в реальности. Примерно как мы про Отечественную с Наполеоном, которую знаем скорее как приключения Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Право же, так куда интереснее, чем учить факты истории. А может быть, даже правдивее, ведь война – она у всех и каждого своя.

– У каждого своя война? – задумчиво пожевал слова наконец-то очнувшийся от потока комплиментов Бабель. – Да тебе, Леш, надо писателем быть. Говоришь складно, мыслишь образно!

– А я и пробовал! Фантастические романы, – с пафосом свежей, не тронутой пером критика юности провозгласил я.

Про себя, впрочем, удерживая циничную мысль: чего же я еще могу-то, более-менее представляя реалии будущего?

– Неужели?! – В глазах писателя плескалось море иронии и пара капель интереса. – Навроде «Человека-амфибии» Беляева?

– Скорее похоже на Жюля Верна, ну, того, что «Двадцать тысяч лье под водой» написал, – возразил я и на всякий случай напомнил: – Я же электрик и хорошо представляю, куда приведут мир новые технологии.

– А и то верно, – поубавил скепсиса Айзек. – Знающему специалисту такое проще, чем нам, старым рубакам. О чем будет роман?

– Вот, например… – Под чарами проклятой «англичанки» я начал терять осторожность. – В Германии годика через три капиталисты приведут Гитлера к власти, он заключит союз с Муссолини, наберет не сильно большую, но хорошо вооруженную и подготовленную армию, с которой потихоньку приберет к рукам пол-Европы. Ну там аннексирует Австрию, Чехословакию, захватит Норвегию, кусок Польши, потом с помощью нового, недавно изобретенного оружия за два месяца вдребезги расколотит Францию, прижмет подлодками хвост Англии и окрепший – году эдак в сорок первом – нападает на СССР армадами сверхсовременных самолетов и танков. Тут, конечно, РККА даст агрессору отпор по всей форме, знамя революции будет реять над Рейхстагом. Но сколько прекрасных бойцов погибнет! Да и вообще людей, рабочих и крестьян, многие миллионы, быть может, десятки миллионов!

Нарисованная перспектива, если смотреть из реалий тридцатого года, должна казаться несусветной глупостью. Я с уверенностью полагал, что крепко битый жизнью собеседник лишь усмехнется – ну хотя бы в глубине души – над глупыми штампами юности.

Однако писатель сумел меня удивить.

– Бывает… – Глаза Бабеля вдруг озарились неприятным маслянистым светом, рюмка в руке дрогнула, расплескивая водку. – Не понимаю я, почему всегда невиновные гибнут!

«Неужели нервный срыв?» – мелькнула у меня мысль.

Писателя будто прорвало:

– Ты себе даже представить не можешь! Это непередаваемо – то, что я недавно наблюдал на селе! И не в одном селе! Не по-ни-маю! Повидал я в Гражданскую потасовку много унижений, топтаний и изничтожений человеческого существа как такового, но все это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся{80}.

Я аж оторопел от напора, только нечеловеческим усилием воли удалось сдержать рвущиеся с языка обидные слова: «Неужели старый чекист прозрел? Но съезди-ка, дружок, лучше в Кемперпункт, да не с парадного хода, как твой друган Горький!{81} Посмотри, что там реально творится, тебе вмиг украинское село раем покажется!»

Между тем писатель продолжил без всякого моего вмешательства: