Квадратное время

– Эх, Лешка, ты только представь себе, как может крестьянин{82} свою лошадку прибить? Кормилицу жеребую, даже из саней не выпрягши! Он еще ее дочкой назвал, обнял, поцеловал в лоб и топором, вот так, прямо с размаху, промеж глаз насмерть, понимаешь ты? Упала она, и в брюхе жеребенок – ра-а-з и перевернулся – и насмерть… Обоих. Постоял чуток и как пошел вокруг все махать, без крика, только хеканье тяжелое эхом металось по двору, с хрипом из самого нутра, и треск, а после… путаница колес и барабанов там, где веялка стояла, и звон, и нет жатки-лобогрейки… Ничего нет. А вся семья стоит и смотрит: детей десяток, и растрепанная жена, и бабка в рваном саване на снегу босиком, и соседи издали. И это только начало было! Только начало, ты понимаешь?

Бабель походя смахнул рукой очки, его раздетое лицо на мгновение показалось мне беспомощным и очень добрым. Совершенно не сходным с последующим рассказом, воплощенные в котором отточенно меткие, часто парадоксально смешные образы вносили дикую картину разрушения в прокуренный воздух ресторана…

Как живые, из села в село, нескончаемой чередой бежали уполномоченные РИКа, между делом пряча в вихляющиеся портфели детскую одежду и дырявые калоши. Играли на разбитой гармошке активисты из голытьбы. Их подельники умудрялись прямо в плясовом круге раздевать донага кулацких жен и дочерей для смачного «обыска». Пьяные в дрова свежеиспеченные председатели колгоспов{83} своекорыстно вписывали в тетради кривыми печатными буквами скупое перечисление реквизированного добра, одежды, обуви, домашней утвари, вплоть до грязных пеленок и маленьких медных икон, потому как все нажитое скупой бедняцкой слезой добро непременно пригодится «для тракторов» как утильсырье.

За пестрым фасадом раскулачиваемые не то чтобы терялись вовсе, но почти не выделялись – выпуклые характеры и обстоятельства бессовестно затеняли общую чудовищную картину…

Хуже того, Айзек, возможно не отдавая себе отчета, упорно пытался отвести вину от тех сволочей, кто запустил адский механизм самоуничтожения деревни, – столичных партактивистов и председателей райисполкомов, секретарей партячеек. Всех тех, кто прекрасно понимал, к чему идет дело, но все равно под прикрытием наганов ГПУ зачитывал простуженным голосом с высокого крыльца бывшего кулацкого дома трескуче-непонятные, но такие сладкие для ленивой гопоты лозунги о «двадцати пяти процентах»{84}. С благословения кого возникли из ничего «бригады» и «комиссии» бедноты, с немыслимой легкостью решающие, кому из односельчан жить, а кому пускаться с детьми и стариками в смертный путь без одежды и еды по морозу. Сперва на санях сквозь пургу к «железке», а затем на край северной ойкумены в телячьих вагонах – рыть землянки в Томских болотах, в лесах у Котласа, Печоры, Сыктывкара…

Тут на мое спасение иссяк десерт, опустел стакан с чаем, и я получил повод более не выдерживать нагромождения жуткостей в изысканной словесной обертке. Тем более что вопрос вертелся на языке давно.

– Неужели не бунтовал никто? – спросил я.

– Постреляли, но самый чуток, бестолково совсем, больше в бега крестьяне рвут{85}. – Айзек одним глотком осушил практически пустую, давно расплесканную на скатерть рюмку и добавил совсем спокойно: – И хорошо, не так обидно брать к ногтю тех, кто коней, коровок да свинок торопливо и бестолково, таясь от соседей, под нож пускает да на дом и хозяйство – керосину ведро, спичку, а сам с семьей по белу свету скитаться куда глаза глядят.

– Так вот кого я видел вчера на станции!

– Армейцы бегунков у вокзалов сдержать пытаются, да только без толку, – согласно кивнул писатель. – Они же все на одно лицо, и много их, страсть. Хотя что я говорю, таковых умников меньше одного из сотни, остальные же… Понимаешь, Лешка, мы-то ведь самую малость устроили, только запал у бомбы подожгли, а там крестьяне сами друг дружку заели, аки звери дикие… Или нет же, нет! Стая! Селяне – как стая собак, от себя гнали высылаемых прочь, только чтоб с глаз долой, а те… Как чужими сразу всем стали, даже себе чужими, вот в чем суть! Понимаешь, Лешка, поэтому они и не сопротивляются, терпят, будто в смертном окоченении. Живые мертвецы – вот кто они получаются в отказе от мира, в котором родились!

Я проваливался в смысл сказанного медленно, как в липкую тину, только на самом краю, перед взрывом бешенства, сумел ухватиться за спасительный якорь цинизма и рациональности.

– Многие так погибли?

– Так они же, получается, сами себя и порешили – никто и не считал вовсе!{86} – растерянно удивился своему же пьяному выводу Бабель. – Если не мы, так кто-нибудь другой все равно толкнул бы, и покатилась бы лавина зависти и ненависти. Вот безвинных детишек жалко, померзли многие ни за что ни про что. А уж скотины да лошадок столько напрасно погубили, страсть!