Квартира

В Челябинске семья сошла с поезда. Вокзал был переполнен, у эвакуационного пункта змеилась огромная очередь на получение пайка. Всюду, куда только падал глаз, лежали тюки с вещами. Дядя Яша с боем выбил уголок неподалеку от билетной кассы. В этом уголке Вова с матерью провели полтора дня, пока дядя Яша бегал по городу и искал съемное жилье. Вскоре нашлась премилая старушка, божий одуванчик лет под восемьдесят. У старушки был просторный старый дом из сруба, в нем сдавалась большая и теплая комната метров пять в длину и три в ширину. Вове досталось место у печи. Мать и дядя Яша спали валетом на кровати в углу: мать у стены, дядя Яша с края.

Проявив чудеса изобретательности, дядя Яша устроился в местный дом молодежи. Даже в эвакуации он умудрялся зарабатывать на жизнь любимым делом: выступал перед работниками завода. Репертуар пришлось осовременить, да и денег стало меньше, чем было до войны, но хватало на еду и оплату комнаты. За ужином дядя Яша радостно рассказывал, что ему даже не придется просиживать штаны на собраниях профкома. На гражданскую сознательность артистов в доме молодежи смотрели сквозь пальцы.

Мать глядела на него волком. В отличие от брата, она-то как раз усиленно рвалась в число общественников, но на партийных собраниях никто не давал ей слова, а в местном профкоме на нее, как на бесчисленное море других приезжих, смотрели свысока. В город приехало слишком много переселенцев, и найти место, похожее на прошлое, она так и не смогла. Пришлось пойти техничкой в тот же дом молодежи, что и Яша, но с условиями куда хуже.

Годы спустя, вспоминая эти времена, Фролов пришел к выводу, что именно тогда мать и прониклась стойкой неприязнью к дяде Яше. Ей было трудно вынести милость, которую он оказывал ей, сам того не осознавая. Дядя Яша — беспартийный, политически неграмотный, не читающий «Правду», до войны даже не слышавший о стройках пятилетки — бестолочь, одним словом, — каким-то образом ухитрялся неплохо устроиться в жизни, да еще кормить и сестру, и ее сына. Подобные случаи возмущали мать до самых глубин, подрывали основу ее веры. Как всякий человек, калечащий других, она и сама была покалечена и, не замечая своих ран, упорно притворялась здоровой и даже пыталась насаждать здоровье другим.

В ее попытках взять хоть что-нибудь под контроль угадывался ужас перед жизнью. Мать боялась неизвестности, боялась непрочного положения, которое занимала в мире. Ни на что в жизни она не могла положиться — ни на родителей, которые умерли, когда она была совсем молода и еще толком не встала на ноги; ни на мужчин, которые появлялись в ее жизни случайно, а потом бесследно исчезали; ни на сына, который относился к ней с опаской, не любил ее, даже не очень уважал; ни на друзей — ведь их толком не имелось. Единственной опорой материной жизни было стойкое и неукоснительное соблюдение правил; она так хотела верить, что с людьми, соблюдающими правила, не может случиться ничего плохого, что мало кто смел ей возразить.

Самая жуткая, самая неприятная правда пришла к ней в облике младшего брата. Выходит, был иной путь. Брат воплощал его всем своим существом. Блага жизни доставались ему даром, без трудов и упорства, без правил и запретов. Он даже не замечал всеобщей безусловной симпатии, не обращал внимания на собственное положение баловня судьбы. Его везде любили. Его ждали. Его, поверхностного живчика, балагура и бесстыдника, встречали с распростертыми объятиями. С каждым годом мать все острей, все свирепее его ненавидела; ненависть набухала в ней гнойным чирьем, и это был лишь вопрос времени — в какой момент вскроется нарыв.

* * *

В сорок третьем году жизнь опять круто переменилась. С фронта вернулся сын хозяйки дома, немолодой тяжелораненый солдат с землистым лицом и усталыми глазами. Глядя на него, трудно было представить, что этот человек мог с кем-то воевать: тихий, робкий, невыразительный мужичок, редко встающий с постели. Вова ни разу не слышал его голоса.

О его существовании в доме никто бы и не вспомнил, если бы мать не взялась за ним ухаживать. Несколько месяцев она кормила его и поила, обмывала в большом тазу, делала какие-то хитрые перевязки. Ранней весной сорок третьего он умер. Через три месяца мать родила девочку, которую назвали Катей.

Этот поворот потряс Вову до глубины души. Прежде он считал, что появился на свет по ошибке, но не могла же мать промахнуться дважды. Он стал задаваться мучительным вопросом: зачем мать при всей ее страсти к порядку решила завести детей? Дети порождали шум и хаос, вели себя неприлично, вносили сумятицу. Выходит, у матери была цель, только Вова не понимал какая.

Катька появилась на свет слабой и болезненной, часто плакала по ночам и от всего на свете покрывалась сыпью. Вову она совершенно не трогала. Дядя Яша поначалу питал к девочке нежные чувства и предлагал помощь с ребенком, но мать цыкала и отказывала. То ли в ней проснулся материнский инстинкт, то ли обострилась ненависть к брату.