Квартира

Фролов подошел к окошку и протянул в него ордер вместе с паспортом. У него спросили что-то о членах семьи, заявленных в ордере; он пообещал прийти с женой и сыном, чтобы оформить прописку.

Еще пять минут томительного ожидания, несколько подписей, ворох листочков — и вот он отошел от окошечка, уступив место солидному мужику в бобровой шапке. В правой руке Фролов держал ключ от своей квартиры. К ключу была прицеплена картонная бирка с адресом.

Ну что ж, подумал Фролов, вот и все.

Какая-то часть его еще не верила. Он добрел до дома и нашел нужный подъезд. У подъезда, как и вчера, суетились новоселы. Фролов пропустил вперед пару молодых ребят с большим синим диваном. Они заняли лифт, а Фролов пошел вверх по лестнице на третий этаж.

В подъезде пахло свежей краской, подоконники и пол были усыпаны известью. У двери под номером сорок восемь Фролов остановился. Бирка на ключе сообщала, что он не ошибся — все было правдой, все происходило здесь и сейчас.

Поколебавшись, Фролов сунул ключ в замок и провернул.

Дверь мягко открылась. Фролов ступил в коридор. Впереди была кухня, справа — туалет и ванная, слева — темный закуток с двумя дверями в комнаты. Пол дощатый, крашенный глянцевато-коричневой краской. По углам виднелись белые следы извести.

Он захлопнул за собой дверь и медленно обошел квартиру. Комната поменьше была почти квадратной, комната побольше — вытянутой в длину. Обе светлые, окнами на восток. В туалете стоял унитаз, а за соседней дверью белела большая чугунная ванна. На кухне он заметил дверь балкона; повоевав со шпингалетом, Фролов открыл ее, и с улицы тут же потянуло холодом. Под ним простирался заснеженный пустырь, вдалеке виднелся смешанный лес с редкими проблесками хвои. Фролов стоял и курил, разглядывая лес.

26

Вова Фролов родился в Ленинграде в тридцать четвертом году. Он был типичным городским ребенком тридцатых: худым, жилистым, крепким, со сжатыми кулачками, серьезными глазами и неулыбчивым лицом.

Отца у него не было, и он о нем не спрашивал. От отца в доме осталась одна вещь — мятый серый пиджак в шкафу. Мать вечно пропадала на работе. Ее день был расписан по минутам: к восьми утра уходила в диспетчерскую, в пять заканчивала смену, но задерживалась в профсоюзе. Возвращаясь домой в районе семи, мать уходила за дровами или керосином, растапливала печь, стирала и убирала, а в десять вечера ложилась спать. Периодически бывали и ночные дежурства.

С раннего детства Вова привык быть один. Сама собой к нему пришла мысль, что мир не крутится вокруг его надежд и желаний; мир крутится вокруг материного распорядка дня, в который она неохотно встраивает сына. По обрывкам разговоров он понял, что появился у нее случайно, по досадному недосмотру. Соблюдая приличия, она не говорила этого прямо, но душой и телом Вова чувствовал: матери жилось бы легче, если бы его не было. Увы, он никак не мог преуменьшить факта своего существования. Вова занимал свое место в квартире и регулярно требовал внимания. Изо дня в день его нужно было обслуживать: водить в ясли и в общественную баню, кормить, стирать за ним вещи, стелить пеленки, отвечать на глупые вопросы. Все это вызывало у матери нескрываемое раздражение.

Помимо работы и вороха домашних дел, мать еще занималась общественной работой — рисовала стенгазеты, участвовала в субботниках и готовила агитационные лекции «Бой тунеядству». О, какие это были лекции! Сами вожди не смогли бы выступить лучше. Повзрослев, Фролов заподозрил, что своей горячей партийной активностью мать от чего-то защищается: то ли от одиночества, то ли от ощущения бессмысленности бытия.

Он не помнил, чтобы у нее когда-либо были друзья — или уж ладно, пусть не друзья, а хотя бы товарищи с работы. Мать не приглашала домой гостей и сама ни к кому не ходила. Не было у нее и кавалеров. Она не то чтобы не интересовалась этой стороной жизни, а скорее презирала ее, считая любые попытки построить личное счастье проявлением распущенности. Судьба дала ей одно пламенное чувство в жизни — веру в советскую власть. Только на собраниях профсоюза, выступая с речами и объясняя темным людям революционный смысл нового быта, мать оживала по-настоящему.

Пару раз Вова видел это вживую: вот мать слушает кого-то в зрительном зале, кроткая и тихая, серая, почти неотличимая от кресла, в котором сидит; а вот минуту спустя она же стоит за трибуной, громкая, свирепая, в глазах огонь, рот изрыгает проклятия. Потрясая кулаком, горячо осуждает какого-то забулдыгу. Взлетев на недостижимую высоту нравственности, резко пикирует вниз и коршуном клюет пороки. И какие слова говорит: пьянство, разгильдяйство, дебоширство. Поведение, недостойное советского человека.

Все эти страстные проповеди придавали будням матери какой-то смысл, и с каждым годом она все больше погружалась в свое помешательство. Когда Вове стукнуло года четыре, он стал ей совсем уж в тягость. С того момента обязанности по его содержанию и воспитанию почти целиком легли на дядю Яшу.