Квартира

Дядя Яша был младше мамы на пять лет. Все, что их объединяло, — общий отец, а в остальном трудно было представить людей, более непохожих друг на друга. Во-первых, дядя Яша был веселый — если не сказать дурной. Во-вторых, его было трудно не заметить. Росту в дяде Яше было метра два; зимой и летом он ходил в безразмерном плаще, в карманах которого прятались ириски, книжки, табакерки и просроченные билеты в театр. Одна нога у него была короче другой. Из-за этого походка была смешная, немного прыгающая. Грандиозную фигуру с широкими плечами, как у Маяковского, венчала лобастая голова с темно-рыжими буйными кудрями.

Откуда он взялся, было неведомо. Фролов знал только то, что всю сознательную жизнь дядя провел в Ленинграде, и юность его пришлась на двадцатые годы. В то время дядя Яша зарабатывал на жизнь тем, что писал сатирические очерки в уморительную газету, высмеивающую НЭП. Когда печататься стало невозможно, дядя Яша переквалифицировался в исполнители. Он пел по кабакам старомодные сладкозвучные романсы и безыдейные фокстроты на западный манер.

Однажды он даже записал пластинку; она называлась по заглавной песне — «Помнишь лето на юге». Знаменитое довоенное танго, протяжные завывания с придыханием: помнишь лето на юге, берег Черного моря, кипарисы и розы в огне зари. Потом в фольклоре закрепился другой вариант этой песни на ту же пронзительную польскую мелодию — «Утомленное солнце». Голоса у дяди Яши почти что не было — лишь узнаваемая интонация, какой-то особый тембр, всех приводивший в трепет. Пластинка продавалась так хорошо, что однажды по пути из садика какой-то поклонник остановил дядю Яшу и попросил автограф.

Потом Фролов удивлялся этим воспоминаниям: неужели и правда были автографы и поклонники? Значит, было чему поклоняться.

Иногда — чаще всего во сне — Фролова пронзали ранние детские воспоминания, потрясавшие красочностью. Вот дядя Яша стоит на сцене, на нем белая сорочка с вольно расстегнутым воротом. По улице, щебеча, летит стайка девушек в ситцевых платьях. Где-то играет фокстрот. На футбольном поле у художественного училища мальчишки в гольфах резво лупят по мячу. На перекрестке стоит будка на колесах, а в ней торгуют эскимо. По дороге из детского сада Вова с дядей Яшей заходят в кондитерский магазин и покупают конфеты в бумажном кульке, а иногда даже нарядные леденцы в железной банке.

Вова обожал дядю Яшу. Обожал его лицо, его смех, голос, походку и огромную фигуру, похожую на пожарную каланчу. Особенно завораживали дяди-Яшины ручищи: огромные, сильные, в рыжей поросли волос — руки грузчика, а не музыканта.

Жил дядя Яша неподалеку — у него была комнатка в коммуналке на Чайковского. Комнатка неплохая, но больно уж тесная, особенно для большого человека. Вдоль стен громоздились шкафы, заполненные книгами и пластинками, на полу лежало сразу два ковра, у окна на почетном месте возвышался роскошный старый граммофон. Еще были полки на стенах и над дверью, заваленные бесчисленными безделушками — дядя Яша то коллекционировал фигурки слонов, то собирал необычные чашки, то выращивал укроп и базилик в кособоких горшочках.

Комната была средоточием всего прекрасного. Вова обожал, забравшись с ногами на подоконник, листать подшивку дореволюционного журнала «Нива». Журнал тоже был пришельцем из другой, исключительно прекрасной эпохи. Под броской, пышно украшенной обложкой прятались длинные полосы текста с причудливой орфографией, между колонками размещались фотографии томных дам и задумчивых джентльменов, иллюстрации с ангелочками, репродукции картин. На первой и последней полосе иногда встречалась реклама: объявления о продаже кремов, пургена, пудры и какао-порошка.

С трудом верилось, что журнал когда-то издавался; ведь кто-то же выставлял его в витрине магазина и кто-то покупал, всерьез интересуясь пудрой, изящными экипажами фабрики Степанова, роялями фирмы «Беккеръ» и духами «Ла Фюильри». В реальности тридцать девятого года этот мир был невероятен. Шло самое трудное, самое страшное время; Вова еще не понимал этого, но уже смутно ощущал, как сгущаются краски. Недалеко от садика, на Литейном, как раз недавно построили Большой дом. Многоэтажное здание НКВД возвышалось над всей округой. По пути из садика Вова всегда видел эту каменную громаду в конце улицы — вокруг нее то клубились толпы, то рыдали женщины, то, наоборот, все застывало в мрачной безлюдной неподвижности — ни звука, ни шороха. Дом был напоминанием о том, что за пределами дяди-Яшиного мирка есть и другой мир, больше и страшнее, и в нем происходит что-то темное и скрытое, о чем Вове повезло не знать. Тогда он еще не догадывался, что это не везение, а отсрочка.