Лабиринт

С похвальной заботливостью о старшем брате Хидэмити просил Томи передать ему, чтобы он был сейчас поосторожнее. Мунэмити, конечно, вполне здоровый человек, но в его возрасте такая погода очень опасна... Однако уехал он, так и не узнав, какое действие оказывала на брата эта погода и непрерывно валивший снег.

Подождав, пока уйдет старшая горничная, помогавшая Томи убрать со стола, Мунэмити медленно произнес:

— Н-да... Самый подходящий человек...

Трудно было понять, говорит ли он вслух сам с собой или обращается к Томи. Но как бы то ни было, а закончил он эту фразу уже мысленно: «...для нынешнего мира».

В ответ Томи лишь улыбнулась своими черными глазами, продолговатыми, как косточки хурмы, и с чуть припухшими веками. Улыбка была очаровательная и неопределенная. Она могла означать и согласие: «Вы правы, ваша милость!» — и несогласие: «Мне очень жаль, что вы к нему несправедливы, ваша милость!»

Мунэмити волен был понять ее улыбку так, как ему хотелось.

Но заговорила Томи совсем о другом:

— У пруда уже можно рвать петрушку.

В глубине парка с незапамятных времен находился не-большой пруд, мелкий, но чистый, на дне которого бил родник. Ранней весной на берегу пруда начинала зеленеть петрушка. Вчера, едва перестал идти снег, кухарки заметили ее и нарвали пучок. Сегодня на обед варили рыбу, и эта зелень оказалась весьма кстати.

Когда Томи оставалась с Мунэмити наедине, она запросто болтала о самых обыденных вещах, как обычно разговаривает с мужем любимая жена, не нарушая, однако, во всем остальном этикета.

Мунэмити завтракал, обедал и ужинал в своей комнате.

Служанки приносили из кухни все полагавшиеся блюда и уходили; подавала и прислуживала Томи. За старинным черным лакированным столом, украшенным фамильным гербом — три дубовых листа, Мунэмити сидел всегда один. Томи ела отдельно.

Мунэмити из всех морских рыб предпочитал угря, но больше любил пресноводную рыбу, которую ловили в большом озере на землях его бывшего домена. Сегодняшняя рыба тоже была оттуда.

Белевшие в горшочке узенькие рыбки — их опустили в кипящую воду перед самым обедом — были сварены отлично. Свежая зелень петрушки возбуждала аппетит. Запуская в горшочек длинные варибаси ⁹⁶, Мунэмити вдруг заговорил о хигай ⁹⁷, которой славилось то же озеро.

— Дедушка очень любил эту рыбу. По рассказам, он иногда даже посылал за ней нарочных.

По-видимому, это была одна из тех легенд о знаменитом первом министре, которые Мунэмити слышал из уст его старых слуг. Конечно, не только рыба заставила его вспомнить деда, но о других причинах он предпочел умолчать.

Обед протекал согласно заведенным правилам, и Мунэмити, как всегда, ограничился легкими блюдами. Он и сегодня не изменил своей привычке поспать после обеда. Однако он дважды нарушил установленный порядок: утром не пошел на сцену, днем не сел за книги. Он не мог сосредоточиться на чтении, мысли его были заняты другим...

В конце концов, пусть бы это был даже Хидэмити.

Если бы в разговоре с ним ему удалось хоть слегка коснуться этой темы, возможно, это подействовало бы на его застоявшуюся кровь как своего рода кровопускание и помогло бы развеять томительную меланхолию.

Правда, Мунэмити всегда презирал брата как глупца и пошляка. Но все же Хидэмити был самый близкий родственник, единственный брат. К тому же теперь он принял на себя обязанности главы фамилии Эдзима! Кто же, как не он, должен был первым в такую минуту вспомнить об их предке?! А ему это и в голову не пришло. Ни тени волнения, ни малейшего намека на то печальное историческое событие, словно его никогда не было или Хидэмити начисто о нем забыл. Это было особенно обидно, и старший брат еще острее чувствовал свое одиночество. Но все течет, все изменяется. В мире нет ничего постоянного. Мунэмити вовсе не принадлежал к тем брюзгам, которые отрицают неизбежность перемен, происходящих в мире с течением времени.

В дни душевного смятения, подобного нынешнему, в его чтении главное место занимали священные буддийские книги, и это было признаком того, что под влиянием какого-то толчка Мунэмити пытается сосредоточиться, глубже разобраться в самом себе и в своем отношении к обществу, к людям. Он и обычно-то никогда лишний раз рта не раскрывал, разве только для исполнения своих утаи, а в такие дни становился еще более молчаливым и угрюмым.

Его тяжелый характер становился совсем невыносимым.; Уже нетрудно было заметить, что рот у него перекошен, орлиный нос заострился и лицо становится все более мрачным. Даже Томи не всегда могла ему угодить и сидела у, себя, съежившись от страха... Но наконец тяжелые дни проходили, и Мунэмити начинал бродить между камней и сосен запущенного сада, походившего на старинный заглохший парк. Медленно прогуливаясь по узким дорожкам среди буйных зарослей низкорослого бамбука, он мягким баритоном напевал речитатив из «Ведьмы»:

Есть законы Будды, И есть бренного мира законы. Есть и страсти земные И спасенье души.