Лабиринт

Продолжая разглагольствовать, он велел жене подать сигары. Кимико открыла стоявший в углу сандаловый шкафчик и достала небольшой ящик дорогих гаванских сигар. Угощая гостя и обрезая свою сигару с видом священнодействующего жреца, Таруми, не умолкая, развивал свои Идеи. Когда он садился на своего конька, никто другой уже не мог и словечка вставить. Зная это, Канно до самого ухода так больше рта и не раскрывал. «Впрочем,— думал он про себя,— оно и к лучшему. Нелепо было бы ввязываться сейчас в дискуссию. Хорошо, что можно молчать».

Канно медленно шел по крутому спуску, застроенному особняками и обсаженному шпалерами фруктовых деревьев. Свет фонарей, горевших на каждом доме, падал недалеко от дверей, и улица была погружена в полумрак. Проходя вдоль великолепных живых изгородей и каменных оград, он вспоминал свой разговор с Таруми. И вдруг сердце у него сжалось от страшной мысли: «Радоваться, что ты волен молчать,— ведь это почти то же самое, что радоваться свободе в любую минуту покончить с собой! Велика ли тут разница? В одном случае ты волен молчать долго, в другом — замолчать навеки! Быть может, человек, покупающий ценой молчания возможность кое-как прозябать, тоже самоубийца, лишь с той разницей, что он еще дышит». Прислушиваясь к своим шагам, гулко раздававшимся в тишине безлюдной улицы, Канно твердил про себя цифру, которую несколько дней назад приводили газеты. Оказывается, десятки тысяч левых студентов покаялись. Он, Канно, тоже входил в их число. Все они теперь молчат. Как летучие мыши, забились в щели и думают лишь о том, как бы просуществовать. Ведь это ужасно, просто невыносимо! Но вдруг в памяти всплыла старинная легенда о спящих рыцарях. Закованные в латы, в мертвом сне лежали они недвижимо в глубокой горной пещере. Но как только раздавался тревожный призыв набата, они пробуждались, мгновенно вскакивали на коней и стрелою мчались навстречу врагу. Сёдзо не сомневался, что и среди умолкших есть немало людей, похожих на этих рыцарей. А он? Да нет, где уж там!.. Он был один посреди пустынной улицы, под темным небом с редкой россыпью звезд и все же чувствовал, что краснеет. С тех пор как он вернулся из провинции, разве забывает он хоть на минуту об осторожности, разве не следит за каждым своим шагом, как самый жалкий трус? Может ли он после этого считать себя спящим рыцарем, готовым в любую минуту пробудиться и ринуться в бой? Из освещенного высокого окна на углу улицы полились звуки рояля. И вдруг Сёдзо вспомнилось, что, прощаясь с ним, Тацуэ предложила, как он только надумает, навестить вместе Марико в больнице. И он почему-то еще быстрее зашагал вниз по улице и вскоре свернул на проспект, сверкавший бриллиантами электрических огней.

Глава вторая. Тацуэ

Барышня, пора вставать!

Каждое утро, ровно в половине седьмого, горничная Хацу поднималась наверх и будила Мисако, младшую сестру Тацуэ. Комнаты сестер находились рядом, и когда в соседнюю дверь раздавался легкий стук, Тацуэ тоже просыпалась. Но вставала она не сразу. Зачем спешить? Мисако нужно торопиться в колледж, а она уже год как избавилась от этой досадной необходимости и может спокойно нежиться в постели.

С минуту она лежала неподвижно, раскинувшись на постели, и думала о том, что альков, в котором стоит кровать, напоминает пароходную каюту. Затем она откинула пуховое одеяло и потянулась. Тело было горячее со сна и чуть влажное от легкой испарины, лицо порозовело. Широко открытыми черными глазами Тацуэ смотрела куда-то в одну точку. Бледный предутренний свет, струившийся в альков сквозь голубой шелковый полог, принимал оттенок морской волны.

Тацуэ любила эти минуты пробуждения. Уже не ночь, но еще и не утро, рассвет позолотил по краям окутанное розоватым маревом небо, в воздухе разлита какая-то особая свежесть, которая как бы проникает в тебя, наполняет все тело бодростью, а душу таким блаженным чувством, что боишься двинуться: ведь стоит пошевельнуться — и чувство это исчезнет, выплеснется, как вода из переполненного кувшина. Но Тацуэ и в такие минуты не склонна была предаваться сентиментальным, романтическим мечтам, во власть которых так часто отдают себя девушки. Ее мать была в два раза старше ее, но казалось, что Тацуэ прожила на свете в два раза больше матери. Она была особа положительная, с трезвым, ясным умом. По крайней мере считала себя такой. Еще в колледже она постигла искусство дурачить учителей и стала пренебрежительно относиться не только к ним, но и к матери. Отца она почитала несколько больше, но два года назад узнала, что у него есть любовница, и потеряла всякое уважение к нему.