Лабиринт

Когда хозяину, французу лет пятидесяти, сообщили, что звонит Таруми, он сам подошел к телефону. На хорошем французском языке Тацуэ просила его выкроить для нее время и принять сегодня. Как правило, о приеме договаривались за два-три дня. Салон никогда не пустовал. Клиентки являлись одна за другой в точно назначенные часы, соответственно составленному расписанию, и проскочить в неурочное время было почти невозможно. Однако на сей раз Тацуэ повезло. В половине второго должна была прийти жена одного посла, собиравшаяся красить волосы. Но, к счастью, она простудилась. Серо-голубые глаза француза засияли от радости, что он может услужить госпоже Таруми. А впрочем, не рассчитывай хозяин на крупные чаевые, которые деликатно вручались ему в дополнение к плате по таксе, он преспокойно передал бы освободившуюся очередь какой-нибудь другой девице или даме. Тацуэ знала жену посла, не раз она любовалась замечательным огненно-рыжим цветом ее волос, пока однажды не столкнулась с ней в «Салоне красоты» и не убедилась в том, что эта дама — совсем седая.

Закончив переговоры с парикмахером, Тацуэ позвонила к Мидзобэ. К телефону подошла экономка художника. Тацуэ спросила, когда он должен вернуться. Экономка ответила, что господин Мидзобэ вернулся еще вчера, но сейчас спит.

— Когда он проснется, не забудьте передать, что в три часа я буду его ждать в «Коломбине»,— сказала Тацуэ.

Висевшее в гостиной Таруми огромное полотно, на котором Томонари Мидзобэ запечатлел морские берега своего родного края, было не единственным его творением в этом доме. По стенам других комнат развешано было еще четыре или пять произведений Мидзобэ. Некоторые из них побывали на выставках в Европе. Вещи его, несомненно, выгодно отличались от полотен других художников, украшавших те же стены. Но, помимо незаурядного дарования в живописи, он обладал еще коммерческой жилкой и умел выгодно продавать свои картины.

Тацуэ была дочерью его лучшего покупателя. На правах земляка, которого радушно принимали в их доме, руководствуясь старинным правилом «земляки друг другу свояки», он постепенно сблизился с дочерью Таруми, но о разделявшем их расстоянии никогда не забывал. Не забывал он и того, что она намного моложе его. Он умел с большой выгодой для себя использовать свое положение близкого человека в доме, но знал свое место и не пытался открыто ухаживать за Тацуэ, понимая, что роман с дочерью Таруми может привести к скандалу и большим неприятностям для него. Словом, он был из числа прихлебателей, готовых играть роль платонических поклонников, наперсников, исполнителей любых поручений, а при случае и более интимную роль.

Опоздав на двадцать минут против назначенного времени, Тацуэ поднималась по лестнице кафе «Коломбина». У балюстрады изогнутой галереи за их постоянным столиком она увидела Мидзобэ. На его голове, уже серебрившейся сединой, была щегольски надета черная бархатная шапочка. Основное ее назначение состояло в том, чтобы прикрывать лысину, которая становилась все заметнее и сейчас уже достигла таких размеров, что на ней, вероятно, могло бы целиком поместиться бисквитное пирожное, лежавшее перед ним на хрустальной тарелочке. При виде Тацуэ пухлое лицо художника, чем-то похожее на физиономию шаловливого мальчишки, расплылось в улыбке.

— Вы, как всегда, очаровательны! — весело приветствовал он девушку и тут же подумал про себя: «И в самом деле, до чего ж хороша!» Во взгляде, которым он окинул Тацуэ, когда она, проскользнув между столиками, села напротив него, профессиональный интерес художника смешивался с восхищением поклонника. На ней была белая юбка из тонкой шерсти, темно-голубой в горошинку жакет и белая шерстяная шапочка, надетая чуть набекрень, как носят береты. Прошло не более пятнадцати минут, как Тацуэ вышла из парикмахерской, и она была свежа и прелестна, как только что распустившийся цветок, благоухающий на рассвете в летнем саду.

— Закажите фруктового мороженого. У меня что-то в горле пересохло,— сказала она приятелю.

— Мороженое перед кофе? Вы начинаете изменять своим привычкам.

— Я бы сейчас даже шербет выпила. Очень жарко.

Сидевшие за соседними столиками мужчины любовались ею, но она оставалась равнодушной к их восхищенным взглядам. Несколько мгновений она сосредоточенно смотрела в сторону окна, В просвет между малиновыми занавесями врывался каскад июньских лучей. Затем она вскинула вверх свой тонкий, чуть заостренный подбородок и стала рассматривать фрески под потолком, выполненные в нормандской манере.

— Знаете, когда я здесь бываю, мне всегда кажется, что я в шкатулке,— заявила Тацуэ.— Право, право, посмотрите сами. Продолговатая, уютная, красиво расписанная внутри шкатулка.

— Бедный Фудзита! Вы превратили его в мастера по росписи шкатулок.

— Почему бедный? Я ведь хвалю его.

— Уж не. хотите ли вы сказать, что его картины вам нравятся больше моих? Коварная женщина! — засмеялся Мидзобэ и добавил: — Да ешьте же скорее мороженое, не то растает!