Лабиринт

Школу идейного воспитания Сэцу прошла в те годы, когда в стране происходили массовые забастовки. Для нее не существовало вопроса, на чью сторону стать в борьбе между хозяевами и рабочими. Для нее это было так же ясно, как то, что днем светло, а ночью темно. Со всем пылом юной и страстной души она устремилась в профсоюзное движение. Вскоре ей пришлось оставить больницу, и при содействии одного из руководителей движения она перебралась в Токио. Так же естественно, как едва заметный горный ручеек вливается в русло большого потока, она быстро вошла в родственную ей среду. Подобно тому как ни чернила, ни тушь не могут оставить пятен на хрустале, прежняя жизнь не оставила в душе Сэцу следов забитости или покорности. Она была нравственно чистой, гордой и независимой. Вместе с тем она нисколько не чуралась той работы, которую ей приходилось выполнять, еще будучи служанкой. Она стряпала, чистила одежду, стирала, штопала, шила, перешивала, получала за это гроши да еще помогала товарищам по организации. Ее новые приятельницы, стриженые и в очках, не были способны к такой работе. Зато они превосходили ее знаниями и умели рассуждать на любую теоретическую тему не хуже мужчин. Сэцу поселилась на окраине города, сняв комнату в полуподвальной квартире двухэтажного дома. Эта темная комната, похожая на корабельный трюм, вскоре превратилась в нечто среднее между прачечной, швейной мастерской и дискуссионным клубом. Дискуссии здесь разгорались жаркие. Прислушиваясь к спорам, Сэцу чаще всего чувствовала, что проникнуть в их суть ей не удается. Иногда ей казалось, что истина проста и очевидна, но спорящие уходят почему-то в сторону; вмешиваться же она не решалась, полагая, что у нее мало для этого знаний да и складно говорить она не умеет. Она молча делала иглой стежки и считала свою нехитрую работу наиболее подходящим для себя делом. Она была рада, что хоть этим может приносить пользу своей организации и друзьям. Все любили эту скромную, сдержанную, немногословную девушку. Но вот нашелся человек, который сумел ближе всех подойти к ней. Он с удивительной легкостью объяснял то, что самой ей трудно было понять. Он указывал, какие книги ей следовало прочесть, сам приносил эти книги и помогал разобраться в прочитанном. Этим человеком был Кидзу. Случилось, что Кидзу сильно простудился и заболел воспалением легких. Сэцу ухаживала за ним заботливо, как родная сестра, и умело, как опытная сиделка. За время болезни они еще больше сблизились. Но однажды Кидзу исчез и отсутствовал больше года. И когда стало известно, что скоро его должны выпустить из тюрьмы, никто не ждал его с таким нетерпением, с такой радостью и надеждой. Выйдя на свободу, он поселился у нее. И когда он, переодевшись в сшитое ею кимоно, чинно уселся против нее и стал учтиво благодарить за заботы о нем и извиняться за причиненные хлопоты, она замялась и сказала, что не он, а она должна извиняться перед ним.

Дело в том, что в тюрьму она носила ему передачи — книги, одежду, и для этого ей пришлось назваться его гражданской женой. Не могла же она объявить, что приходит по поручению организации!

— Простите, если я поступила неделикатно, но ничего другого мы придумать не смогли.

— Это я должен просить у вас прощения. Сколько я вам причинил хлопот!

— Какие там хлопоты!..— начала Сэцу и умолкла. На ее гладкой нежной коже вдруг ясно выступили веснушки, и их как будто стало больше. Это была особенность Сэцу. В минуты волнения веснушки у нее то бледнели и исчезали, то вдруг становились темными, и все краски лица приобретали новые тона — словно золотисто-румяное яблоко превращалось в коричневато-розовый персик. Это придавало ее овальному, смугловатому лицу какое-то особое очарование. От нее так и веяло свежестью, а когда она улыбалась, губы ее складывались удивительно мило и глаза лукаво искрились. Все это нравилось мужчинам, хотя в остальном в ее внешности не было ничего примечательного.

Стоял теплый, погожий день. Сэцу сидела на крохотной веранде и грелась на солнце, так славно припекавшем ей спину. На ней было простенькое кимоно без оби ²⁰, волосы убраны по-домашнему. В ушах ее еще звучал голос Кидзу, который, махнув ей на прощанье рукой, вышел через садовую калитку: «Ну, будь умницей! Береги себя!»

Вот уже скоро два года, как они перебрались в этот флигелек в саду, примыкавшем к кладбищу Сомэи. Квартира не бог весть какая просторная, но им она сразу понравилась — ведь домик окружали густые деревья, он утопал в зелени и цветах. А какая тут тишина! Лишь изредка ветер доносит отдаленный грохот с плато Нисинохара, где находится металлургический завод, да раздаются после полудня автомобильные гудки у ворот кладбища. До Токио всего десять километров. Как только электричка, преодолев подъем, въезжала на мост Комагомэ, хозяева флигеля — старик садовод и его жена — считали, что они уже в Токио, хотя это были еще предместья Хонго и Коисикава.