Лабиринт

Она взяла голову Кидзу и повернула к себе. Прижавшись щекой к подушке, он широко открытыми глазами, пристально, словно впервые, рассматривал лицо жены, находившееся от него на расстоянии нескольких сантиметров. В призрачном свете луны, проникавшем через сетку, оно казалось особенно нежным и немного загадочным.

— Хорошо быть женщиной,— проговорил Кидзу.

— Почему?

— Они умеют совершать скачок из настоящего в будущее. Благодаря детям они живут этим отдаленным будущим, надеждой на лучшее. Ведь и тебе хочется иметь ребенка совсем не по той причине, о которой ты думаешь. Тебя побуждает к этому причина, которую ты и не со-знаешь.

— Ну и пусть. Мне все равно.

— Да. Для женщины это все равно.

Сэцу надула губы.

— Ну что ты заладил: женщина, женщина...

Она накрутила себе на палец длинную прядь волос Кидзу, притянула его лицо к себе и вдруг куснула за нижнюю губу.

— Глупая!

Ощущение легкой боли сразу пробудило в нем желание. Делая вид, что сердится, Кидзу схватил обеими руками ее лицо, прижал к подушке и хотел отплатить за укус. Сэцу вырывалась, вертела головой, вздергивала маленький круглый подбородок и, смеясь воркующим смехом, ускользала от него. Ничем не стесненные, они боролись на своем ложе, занавешенном от самого потолка сетчатым пологом, пока она не замерла в его объятиях, как замирает птица, уставшая биться в своей клетке...

Они заснули, словно чета зверьков, заночевавших в поле, раскинувшихся в свободных позах, которым их учит сама природа.

Глава четвертая. В больнице

— Больно было, когда резали?

— Нет.

— А как температура? Больше не повышается?

— Нет.

— Значит, скоро совсем поправимся?

- Да.

— Скучно здесь лежать?

— Нет.

Так Марико отвечала Сёдзо на обычные вопросы, какие посетители задают больным, навещая их после операции, но в этих односложных ответах совсем не чувствовалось подавленного состояния человека, прикованного к больничной койке. Марико и дома на вопросы близких почти всегда отвечала только «да» и «нет». Лишь изредка, чтобы подчеркнуть свое желание или нежелание, она прибавляла: «Хорошо» или «Не очень». Однако в молчаливости ее не было ничего угрюмого или высокомерного. Родные считали ее скромной, безответной девочкой и поэтому прозвали ее Дистиллированной Водой. В католическом колледже, где она училась, ее любили и товарки и учительницы-монахини. Всех привлекала ее простота и естественность, а еще больше очаровательная улыбка, неизменно сопровождавшая ее скупые ответы и очень красившая лицо Марико. У нее был хорошенький носик, черные волосы и темные глаза, на первый взгляд казавшиеся черными. Но именно на первый взгляд. Лишь только на них падал свет, видно было, что они серо-голубые — недаром же ее мать была шотландка. Да и улыбалась она иначе, чем чистокровные японки; у них, даже у самых красивых, улыбка обычно портит выражение лица, делает его каким-то обыденным. А когда улыбалась Марико, на ее щеках играли две прелестные ямочки, верхняя губа чуть приподымалась, открывая ровные белые зубы, пушистые длинные ресницы вздрагивали и как будто глубже, лучистее делались глаза. Улыбка была по-детски чистой, и сообщала лицу редкостное очарование, к которому никто не мог оставаться равнодушным. В такие минуты даже Тацуэ, обычно и внимания не обращавшая на внешность Марико, чувствовала, что девочка производит впечатление, и невольно думала про себя: «А она не такой уж урод!» Разумеется, Тацуэ не замечала, что в ее оценке таится неосознанное чувство зависти и соперничества.