Лабиринт

Сегодня утром было особенно тихо. Греясь на солнце, Сэцу прислушивалась к тупой боли в позвоночнике, которая время от времени переходила в едва ощутимое покалывание. «Лишь бы не пришлось накладывать гипс!» То и дело возвращалась она к этой мысли. Еще в Осаке, когда она служила у хозяина, у нее признали туберкулез позвоночника. Тогда она дней семь провела в постели и все как будто обошлось благополучно. На этот раз болезнь протекала острее. Два месяца назад она внезапно прочувствовала резкую боль в пояснице и с трудом добралась со службы домой; служила она в то время сестрой в маленькой частной больнице и получала гроши. Кидзу настоял, чтобы она оставила службу и занялась лечением. Теперь она уже почти поправилась, хотя по временам боли еще давали себя знать. Но мучили не столько неприятные физические ощущения, сколько боязнь стать калекой, уродом. А вдруг болезнь обезобразит фигуру и она превратится в этакого паука? Бывали минуты, когда ей мерещилось, будто она чувствует, как на спине начинает расти горб. Брр!.. Праздная жизнь, которую Сэцу вела уже около двух месяцев, сначала показалась ей верхом блаженства. Заботиться только о своей особе: есть, пить, спать и большую часть дня сидеть неподвижно — это было непривычное состояние, какого она не знала даже в детстве. Но постепенно вынужденное безделье начало тяготить ее деятельную натуру. Она привыкла трудиться, а потому старалась найти себе какое-нибудь занятие и сейчас. Принимая солнечную ванну, она вязала. «Пожалуй, хватит,— поднимаясь, решила Сэцу,— и так вся мокрая!»:

Она надела пестрый вискозный оби, который нарочно снимала, чтобы лучше прогреть спину, и передвинула дзабутон (Дзабутон — подушка для сидения на полу) в тень. Когда она вставала, с ее колен скатились два больших клубка красной и белой шерсти; они отбрасывали на золотисто-желтую циновку лиловатые тени, и все это выглядело как натюрморт. Сэцу снова принялась за вязанье. Пальцы ее за время болезни заметно похудели, стали восковыми, прозрачными и уже не могли двигаться с прежним проворством. Да и в голове ее тоже вот уже несколько дней совершалось своеобразное «вязанье». И чем усиленнее работал ее Мозг, тем медленнее подвигалось ее рукоделье.

— Значит, вы считаете, что не следует идти?

— Я считаю, что тебе еще рано выходить из дому.

— Да, но...

— А кроме того, это было бы вообще непростительным легкомыслием. Полиция только делает вид, что ослабила слежку. Западня может быть поставлена в самом неожиданном месте. Нужно соблюдать осторожность. Ведь ты даже не уверена, что это письмо действительно от того человека...

— Почерк похож. Странно только, почему в таком случае и вам не прислали письма.

— Это-то как раз не странно. Инвалидам повесток о мобилизации не посылают!

И Кидзу попытался засмеяться, но смеха не получилось. Лицо его болезненно сморщилось, он сощурился и часто замигал, будто перед ним неожиданно вспыхнул яркий свет.

Вспоминая об этом, Сэцу непроизвольно оставила вязанье и окинула рассеянным взглядом посаженные перед верандой гортензии. Они были еще совсем бледные и казались искусственными — точно из шерсти. Веснушки на лице Сэцу сделались почти незаметными, кожа как-то сразу поблекла и своей окраской напоминала теперь эти цветы. Лицо все больше хмурилось, и нежно очерченные розовые губы, утратившие свою прежнюю яркость, сурово сжались. Неясные думы роились в голове, смутная тревога сжимала сердце. «Инвалидам повесток о мобилизации не посылают...» Раньше бы Кидзу о себе так не сказал... Это он не ради красного словца... Нет. Он всегда говорит то, что думает. Да ведь, в сущности, так оно и есть. Он ведь действительно на время отошел от всего. И она это знала. Но только ли на время? Знает ли она по-настоящему, что сейчас представляет собой Кидзу? Почему она ему ничего не возразила? Не потому ли, что оспаривать было страшнее, чем согласиться?

Все-таки она верила Кидзу, верила во всем и до конца. И она любила его, любила так, как только может женщина любить мужчину. Даже и после того, как он, начав работать в газете, стал поздно возвращаться домой и от него частенько попахивало вином, она по-прежнему верила ему и по-прежнему любила.