Лабиринт

Правда, Рэйдзо Масуи, дядя Марико, очень ее любил. И Сёдзо это знал, так же как и все окружающие. Рэйдзо был вторым сыном в обедневшей дворянской семье, которая в период Реставрации ²¹ окончательно разорилась и впала в крайнюю бедность. Рэйдзо Масуи сделал головокружительную карьеру, которую считали на его родине почти легендарной. Однако он вряд ли бы выбился в люди без материальной поддержки старшего брата, который, отказывая себе во всем, посылал ему деньги на учение. Покойный старший брат Масуи еще двадцатилетним юношей уехал в Америку. Прежде чем ему удалось открыть там небольшой цветочный магазин, он испробовал множество профессий. Он мыл посуду в ресторанах, был батраком на фермах, бродячим садовником. Приладив за плечами грабли (тоже предмет японского экспорта), он передвигался по стране пешком или на попутных грузовых машинах, везде предлагая свои услуги. И каждый лишний цент отсылал брату. Благодаря этому Рэйдзо окончил университет, не прибегая к посторонней помощи, как, скажем, Дзюта Таруми, который сидел на шее у семьи Канно. В противоположность Таруми, который, как и подобает политику, умел приспосабливаться и ловко подлаживаться к другим, Масуи всегда афишировал свою независимость. Он с гордостью заявлял: «Я никогда не прибегал ни к чьей помощи, кроме помощи своего брата, никому, кроме него, ничем не обязан и ни перед кем, кроме него, не склоняю головы». Благодарность брату, возможно, была главной, но не единственной причиной его привязанности к сироте-племяннице. Любовь к Марико постепенно и сама по себе пустила глубокие корни в его душе. Любовь эта усиливалась чувствительностью, которая с годами развивалась у него и которую не могли в нем даже подозревать родные его дети — сын и дочь от первого брака; теперь им обоим уже перевалило за тридцать и жили они своими семьями. Однако чувствительность Масуи внешне никак не проявлялась. Человек, поглощенный своими делами, он и вне дома ни о чем другом, кроме дел, никогда не говорил, а дома вообще не произносил ни одного лишнего слова. Вести домашнее хозяйство, поддерживать знакомства, устраивать приемы и разного рода увеселения он великодушно препоручил жене, предоставив ей полную свободу действий. Однако во всем относившемся к воспитанию Марико его немногословные распоряжения имели для Мацуко (у которой сердце было намного лучше головы) силу закона, и когда секретарь мужа сообщил ей по телефону, что племянницу ее положили в больницу, она покорно ответила, что немедленно выезжает, хотя находилась в это время довольно далеко от Токио. Правда, повесив трубку, она досадливо прищелкнула языком, выражая этим свое огорчение не столько по поводу случившегося с Марико, сколько по поводу того, что приходилось отказаться от предстоявших ей интересных развлечений. Тем не менее в ту же ночь она выехала поездом в Токио.

Шурша туго накрахмаленным белым халатом и энергично размахивая голыми по локоть руками, в палату влетела невероятно толстая медицинская сестра. Взяв с тумбочки термометр, она отогнула край одеяла и сунула термометр больной под мышку. Затем прошлась по палате, переставила что-то с места на место и удалилась с тем же решительным и величественным видом, с каким вошла.

Сёдзо собрался уходить. После толстой сестры вошла няня со стопкой полотенец в руках. Сёдзо попросил, если придет Тацуэ, передать, что он не мог дольше ждать ее, и, поднявшись, сказал:

— Ну, я пойду, ладно?

— Ладно.

— Поправляйтесь скорей!

— Спасибо.

Но тут в коридоре послышались шаги, голоса, резко распахнулась дверь, и если бы Сёдзо в эту минуту был уже у порога, его бы наверняка стукнуло по лбу. Вошла супруга господина Масуи — Мацуко в сопровождении Тацуэ и дородной медицинской сестры, приходившей ставить градусник.

— О! Вы уже уходите?

— Мы ведь договорились на пол-одиннадцатого.

— Но я опоздала не больше, чем на полчаса.

-— Разве этого мало?

Начавшаяся перебранка между Сёдзо и Тацуэ. напоминала те ссоры, какие частенько вспыхивают между братьями и сестрами. Мацуко с громким смехом прервала ее:

— Сёдзо-сан, не браните Тацуэ. Она очень спешила. Но вы не представляете себе, какой сейчас поток машин. Мы едва добрались. Да нам еще пришлось заехать в кондитерскую к Фугэцу. Посидите немного. Нехорошо так убегать. Да и Марико веселее, когда возле нее больше народу. Температура, правда, у нее уже нормальная, но все равно ведь лежать здесь — ужасная тоска!

Не переставая говорить, Мацуко — раздобревшая к сорока годам и не уступавшая толстухе сестре — загородила Сёдзо дорогу своей мощной фигурой и, постепенно оттеснив его от двери, заставила опуститься в кресло, в котором он сидел до их прихода. Лишь после этого она подошла наконец к Марико и повторила неизменные вопросы, которыми надоедали больной каждый день: как самочувствие, хорошо ли спала ночь, улучшается ли аппетит, не хочется ли покушать чего-нибудь особенного? На все это Марико отвечала обычными «да» или «нет», сопровождая ответы своей прелестной, чуть печальной улыбкой.