Лабиринт

В вестибюле его встретил домоправитель Хирано, одетый, как и прежде, в хакама. Мандзабуро извинился за то, что пришел в военных брюках. В последнее время он вместо того, чтобы поздороваться, рассыпался в извинениях и обязательно добавлял:

— К тому же я стал теперь являться в неположенное время.

В конторе домоправителя висели часы, похожие на скворечник. Утверждали, что эти часы были еще в замке Кикко; циферблат давно пожелтел, но после того как у них заменили механизм, ходили точно. Их несообразно толстые стрелки показывали без десяти час.

Несмотря на перемены в мире, распорядок жизни Мунэмити оставался неизменным, после обеда он спал до двух часов и ни при каких обстоятельствах его нельзя было беспокоить. Поэтому Мандзабуро каждый раз извинялся за свое появление в неурочное время. Но он боялся, что начнется тревога, пока он будет ехать от кольцевой линии электрички, и стремился попасть пораньше. А ведь когда-то он приходил точно к тому часу, когда Мунэмити покидал свою спальню. Скромный и прямодушный Мандзабуро считал это совершенно непростительным. Вместе с тем посидеть в конторе Хирано у жаровни с раскаленными углями, пока стенные часы не пробьют два, скорее доставляло Мандзабуро удовольствие. Здесь он мог поговорить по душам со своим старым приятелем и высказать по поводу эвакуации то, чего не решался сказать Мунэмити.

Откровенно говоря, Мандзабуро не хотелось ехать ни в Кикко, ни в какое-нибудь другое место. Он не помнил, чтобы когда-нибудь выезжал из Токио больше чем на три дня даже на гастроли, а теперь ему было уже около семидесяти, и жизнь в провинции пугала его. Но пугали и воздушные налеты. А с другой стороны, он никогда не решился бы заявить Мунэмити, что не хочет эвакуироваться— старик не терпел возражений. Добряк Мандзабуро с детства питал привязанность к Мунэмити, а за долгие годы его покровительства чувство это стало еще глубже и сильнее. Он был благодарен Мунэмити за то, что маски и декорации, о которых каждая школа Но заботится в первую очередь, будут сохранены, да и сам он будет избавлен от опасности. Но где-то в тайниках души Мандзабуро чувствовал некоторую досаду, это была досада фаворита-вассала на своего сюзерена. Он частенько говорил Хирано, что ему хотелось бы, чтобы и его сиятельство отправился в эвакуацию, вот тогда бы он его с удовольствием сопровождал. Мандзабуро не только боялся того, что, оторванный от Токио, он будет чувствовать себя беспомощным и одиноким. Он просто не мог понять — хотя заявить об этом прямо никогда не решился бы,— почему Мунэмити, который категорически настаивает на его эвакуации, сам не хочет -никуда двигаться. Считать это лишь упрямством он не мог. Разговор об этом поднимался и в конторе домоправителя Хирано.

— Боюсь, что меня сегодня отругают, но все-таки я хочу попробовать поговорить, дать совет. Как вы считаете, Хирано-сан? Ведь если я завтра уеду, то в сей жизни это, пожалуй, будет мой последний прощальный визит.

— Ну, что вы! Будем надеяться, что это не так. Но поговорить с ним можете только вы один. Вот мое мнение.

— Взять хотя бы коллекции костюмов, которые хранятся в здешних кладовых. Разве то, что есть у меня, может идти в какое-нибудь сравнение с ними? Я ведь говорил, что нужно поскорее что-то решить насчет костюмов.

—- Вряд ли этот совет будет принят.

— Вполне возможно. Я, конечно, понимаю его сиятельство. Для него — это любимое детище, которое хочется всегда иметь возле себя.

Мандзабуро держал в руках большую чашку с чаем, но словно забыл о ней и смотрел на металлический чайник с литым узором, стоявший на жаровне. Он вспомнил о собственных сыновьях. Однако в Северном Китае находился только один из них — младший, а старший оставался в Японии. Это само по себе огромное счастье — помог генерал, любитель Но и поклонник школы Умэвака. И когда Старый актер подумал о том, что всем, буквально всем он обязан искусству, которому посвятила свою жизнь вся его семья, ему вдруг нестерпимо захотелось еще раз увидеть сыновей на сцене, и лишь об этом он горячо молился богам. Именно поэтому он и послал своего ученика в маленький храм, где во дворе, прямо под открытым небом, стояла старая потемневшая бронзовая статуя Дзидзо — целителя всех печалей. С начала войны распространилось верование, что талисманы этого божества оберегают от всяких бед, и Мандзабуро решил перед отъездом из Токио запастись надежным талисманом.

В эту минуту послышался голос Томи и открылась раздвижная дверь с фамильным гербом Эдзима: на белом фоне три синих дубовых листа.

— О, как я рад вас видеть!

— Что вы, что вы! Не вставайте, пожалуйста!—попыталась Томи остановить Мандзабуро, который изящным, как на сцене, движением приподнялся с подушки, намереваясь отвесить ей поклон. Томи сказала, что о его приходе ей сразу же сообщили, но она не могла выйти к гостю, так как возилась в убежище. Пришлось приводить все в порядок после монтеров, которые провели в убежище электричество.

— О, это, вероятно, получится комфортабельное убежище, с электрическим освещением!